Роман Сенчин - Елтышевы

– Ну да.

– Гм… Спасибо за совет. Хитро у вас тут все закручено – хоть умираешь, а садись в автобус и езжай.

В Тигрицком рецепт выписали хоть и без радости («своих нет времени обслуживать»), но довольно быстро. Врач даже поинтересовалась:

– Инвалидность оформили?

– Нет пока. Собираюсь.

– Надо.

– Да, да…

Получать инсулин нужно было в городе в специализированной аптеке, где обслуживали жителей района. Валентина Викторовна приехала на автобусе, выстояла очередь человек из тридцати. Наконец сунула рецепт в окошечко.

Казалось, не взглянув на него, аптекарша отбросила листок обратно. Валентина Викторовна удивилась:

– Что такое?

– Сегодня эти не обслуживаем.

– А?

– Сегодня лекарства выдаются, – аптекарша заговорила с плохо скрываемым раздражением, – федеральным льготникам.

– А что это?

– Инвалиды. Рецепты зеленого цвета. У вас – серый. Вы что, не знаете ничего?

– И… Погодите! – Сзади Валентину Викторовну уже слегка подталкивали. – И когда мой?

– Ну, приходите завтра. Не знаю. Это никому не известно.

Валентина Викторовна раскрыла рот, но слова не шли, захлестывало возмущение.

– Вы долго еще мяться будете? – особенно чувствительно толкнули ее в спину. – Тут тоже люди есть.

– Ну погодите! – Валентину Викторовну прорвало. – Я из деревни приехала, пятьдесят километров! И что, я каждый день неизвестно зачем должна…

– И я тут тоже должна каждый день выслушивать! – так же возмущенно отозвалась аптекарша. – От меня, что ли, зависит?! Будут для вас лекарства – выдам, нет – нет.

Валентина Викторовна хотела идти жаловаться. Но куда? В отдел здравоохранения? И где гарантия, что чего-то добьешься? Она видела зимой по телевизору, что по всей стране с лекарствами неразбериха, митинги даже проходят из-за этого. Но тогда не придавала этому значения – считала себя здоровой.

Дома оставалось инсулина еще дня на два-три. Что ж, приедет завтра. Может быть, повезет.

Да, повезло. Получила три бутылька, шприцы. Радостно положила их в сумку. И тут же сама себя поддела: «Скоро и куску хлеба радоваться будешь».

Было время, Елтышев часто задумывался о смерти. Как так – ходит вот человек, видит, слышит, ощущает, думает, все, кажется, может – и вдруг перестает быть. Бац – и темнота, абсолютная пустота. Нет у человека ничего больше, и человека как такового нет. Лишь кусок мяса с костями, который нужно поскорее закопать в землю.

И чем чаще Николай Михайлович слышал разговоры о чем-то потустороннем, о призраках, голосах, полтергейстах, светлых туннелях, по которым летят клинически умершие, тем острее ощущал полное ничто после смерти. А все эти разговоры – простой страх людей перед этим ничто.

Работа в милиции закалила, точнее, очерствила – мертвые не вызывали особой жалости и страха, а чаще всего наоборот – раздражение. Мертвые требовали возни, внимания, за них нужно было отвечать, заботиться о них, писать о них длинные протоколы.

В последние годы Елтышев стал не любить живых. Многие из живших рядом были лишними, некоторые становились его врагами или теми, кто мешал жить ему и его близким. Особенно явно это стало в деревне. Борьба за существование, месть за унижение – проглотить обман, это ведь тоже унижение.

Но с самых недавних пор Николай Михайлович невольно, не желая и пугаясь этого, стал завидовать тем, кто умер. Умер быстро, не успев понять, что умирает; может, они и пугались, но пугались только в тот момент, когда смерть уже была неотвратима и уже ничего нельзя было изменить… Юрке завидовал (хотя тот, если верить его вдове и допустить, что у нее с головой все в порядке, помучился на том свете), Харину, этим пацанам, которых по пьяни зарубили, зарезали, даже сыну своему, чью пустую и ему самому немилую жизнь вдруг оборвал несчастный случай… Несчастный случай… Завидовал он потому, что почувствовал близкую старость. Настоящую, от которой уже не избавиться, не обмануть ни ее, ни себя. И с каждым месяцем будет хуже. А их впереди много. Может, и десятки лет. Как у тетки Татьяны. До полного изнеможения и маразма…

Просыпался без всякого желания вставать. Пытался представить, что может ожидать его сегодня хорошего. Не находил ничего. Но все же поднимался, натягивал одежду. И дальше тек напрасный, лишний, тяжелый день. Любое движение вызывало не то чтобы боль, а – хуже – физическую тошноту. Ничего не хотелось, нет – не моглось – делать. Не хотелось жить. «Вот это и есть старость, – сидя возле печки и с отвращением втягивая в себя дым очередной сигареты, понимал Николай Михайлович. – Это и есть мерзость старости. Не болезни, не немощь тела, а вот эта тошнота».

Она подбиралась давно, но набросилась, повалила в то утро, когда жена потеряла сознание, а потом, вечером, Елтышев обнаружил, что их дом опоганили воры. После этого он уже жил через силу, и каждый день становилось преодолевать все тяжелее. И теперь он больше жены, кажется, ждал приезда Дениса – увидеть его, повиниться, что так у них все получилось. Развалилась семья, вымирает.

А судьба продолжала наносить удары… Как-то утром Николай Михайлович вышел во двор, как обычно, не оглядываясь по сторонам, поплелся к сортиру. Но все же заметил, почувствовал – что-то не то, не так. Обернулся на машину. Капот приоткрыт, на лобовом стекле чего-то не хватает.

Подошел, поднял капот. Да, аккумулятора (старый аккумулятор, дохлый уже) нет, и дворники сняты. В багажнике пусто – ни запаски, ни домкрата, ни сумки с ключами… Задвижка калитки отодвинута.

– Скотьё-о, – сказал Елтышев тихо, без злобы даже; он ожидал этого – раз нашли дорожку сюда, теперь не остановятся.

На голодный желудок выпил граммов сто пятьдесят спирта, стал перебирать вещи в шкафу, в чемоданах.

– Что ты ищешь? – понаблюдав за ним, с плохо скрываемой досадой (смотрела телевизор, а он мельтешил) спросила жена.

– Да так, надо…

Нашел. В одном из чемоданов лежала его парадная форма. Сохранил после увольнения, и вот пригодилась. Взял, унес на кухню. Долго оглядывал, разглаживал пальцами морщины на ткани. Просить жену отутюжить было неудобно, да и не хотелось давать повод лишним расспросам.

Оделся, оглядел себя в зеркале… Черт, еще фуражку бы. Но фуражку выбросил при переезде – «все равно изомнется»… Ладно, и без фуражки внушительно. Поскреб бритвой лицо, протер выходные туфли влажной вехоткой… Не совсем, правда, по цвету к форме подходят…

– Я скоро вернусь, – сказал из кухни жене.

– А куда ты?

– По делам тут надо…

Шагнул к буфету. Быстро наполнил стопку, бросил в рот горячий комок спирта. Бормотнул:

– Ну, ладно.

Обошел всю деревню, и каждому, кого встречал, преграждал путь: