Макс Фрай - Большая телега

Ничего не понимаю — куда вернуться? Зачем? Ее, что ли, ждет кто-то там, наверху? А она тут, внизу, без мелочи и телефона? Это ж надо было так влипнуть. Бедняга.

— Вы хотите пройти в цитадель? — на всякий случай уточнил я.

Рыжая радостно закивала. Я опустил в автомат монеты, он выплюнул мне в ладонь два круглых медных жетона с желобками и выемками, в щель такой жетон вставляется как ключ в замочную скважину, и тогда тяжелая проржавевшая за зиму вертушка неохотно, со скрипом совершит половину оборота — при условии, что вы будете толкать ее достаточно сильно, не жалея себя.

Я вручил рыжей жетон, она всплеснула руками, из уст ее посыпались слова благодарности, бессмысленные и звонкие, как стеклянные шарики. Но когда она заметила, что у меня в руках остался второй, энтузиазма поубавилось. Она, конечно, ничего не сказала, но всем своим видом изображала вопрос: ты, что ли, за мной туда потащишься? Видно было, что мадам вовсе не боится ужасного незнакомца меня, просто испытывает досаду оттого, что ей достался спутник — все равно какой. В принципе, я мог ее понять. Сам бы охотно совершил этот подъем в одиночку, не подыскивая темы для беседы со случайной попутчицей, не вспоминая то и дело нужные английские слова, не расшифровывая чужой, непривычный выговор.

Я решил, что проблему лучше обсудить. А то прогулка будет испорчена для нас обоих.

— Я тоже турист. Тоже хочу в цитадель. Отложить не могу, у меня поезд через два часа. Но могу пойти вперед, а вы потом, через десять минут или через полчаса. Хотите?

Рыжая удивленно моргнула, задумалась, оценивающе оглядела меня с ног до головы и наконец покачала головой.

— Большое спасибо. Но я не воспользуюсь вашим предложением. Вполне достаточно, что оно прозвучало.

Я невольно улыбнулся, толкнул вертушку и оказался в небольшом дворике. Слева был ветхий одноэтажный домишко с надписью «Музей» — дверь нараспашку, внутри гуляет ветер, и, похоже, больше никого. Справа — каменная стена, проем и убегающая вверх пешеходная тропа.

На стене возле входа висел пожелтевший от времени лист ватмана, от руки исписанный по-французски, — старательно выведенные большие буквы с завитушками, строчки разной длины, восклицательный знак в финале. В кои-то веки я, обычно довольствующийся знанием пары десятков самых расхожих слов любого европейского языка, пожалел, что не могу понять написанное. Кое-как разобрал только вторую строчку: «Меня зовут Поль» — недостаточно, чтобы удовлетворить любопытство.

У меня за спиной скрипнула вертушка. Рыжая вошла во двор и тоже остановилась, разглядывая самодельный плакат.

— Хотите, переведу? — предложила она.

— Конечно, — обрадовался я.

— Ну вот примерно так:

Здравствуйте и добро пожаловать в цитадель.

Меня зовут Поль,

и мое прибежище — вершины.

Я тот, кто наблюдает.

Поднимайтесь, сохраняя безмятежность.

Ваше сердце и ваши ступни

скажут вам «спасибо».

Отваги вам!

— Отвага-то нам зачем? — удивился я. — Вроде бы впереди обычная пешеходная тропа, а не маршрут для продвинутых альпинистов. Или нет? Вы же, как я понимаю, уже шли этой дорогой, когда спускались?

— Шла, — кивнула она. — Что касается тропы, действительно никаких сложностей, даже дыхание не собьете. Но отвага такая штука — никогда заранее не знаешь, где пригодится. Поэтому пусть будет.

— Ладно, — согласился я. — Пусть. Спасибо за перевод.

Подъем, вопреки моим опасениям, не был крутым, путь к вершине оказался долгим, но легким даже для умученного микробами и таблетками меня. Шли мы молча, не то чтобы вместе, но с одинаковой скоростью, почти не замечая друг друга, контуженные красотой мира, которая с каждым новым витком уводящей нас к вершине тропы становилась все более ослепительной. Камеру я так и не достал, пообещав себе: на обратной дороге обязательно. Совершенно на меня не похоже. Но такой уж выдался день.

Тем большей неожиданностью стало для меня грубое столкновение с реальностью, вернее с небольшим, но чрезвычайно твердым ее фрагментом. Проще говоря, я, зазевавшись, со всей дури заехал ногой в здоровенный камень, лежавший на обочине тропы, и от неожиданности выругался — забористо и громко. Я уже не раз замечал, что брань действует как мгновенная анестезия. Боль не то чтобы проходит совсем, но становится вполне терпимой.

Рыжая обернулась, увидела камень и сложившегося пополам меня, мгновенно оценила ситуацию и бросилась на помощь. Но вместо того, чтобы всем своим видом выражать сострадание, как обычно делают все свидетели прискорбных происшествий, она смеялась, прикрывая рот рукой. Однако в голосе звучала тревога.

— Очень больно? Идти сможете?

— Очень больно, но уже проходит. Ерунда, просто ушиб.

И только тут до меня дошло, что мы оба говорим по-русски.

— Я потому и смеюсь, — кивнула рыжая. — Старалась, английский вспоминала, язык калечила. А вы, оказывается, русский.

— А вы, получается, тоже?

Она помотала головой.

— У меня только бабка русская, остальные предки сербы, время от времени неблагоразумно женившиеся на ком попало, включая цыганок и хорваток. Но русский — мой второй родной язык. Строго говоря, даже первый, бабка со мной целыми днями сидела. Очень пригодилось, иные с серебряной ложкой во рту рождаются, а я — с куском хлеба. Несколько лет русский язык преподавала — до войны, конечно…

— То есть вы сюда из Сербии приехали?

— Из Хорватии, — усмехнулась она. — У нас там, сами знаете, все порвалось и перепуталось. Рвали долго, с кровью, с мясом — ай, ладно, толку-то рассказывать. Жива, руки-ноги на месте, дети при мне, крыша над головой есть, и хорошо. По сравнению с другими, меня, можно сказать, не задело.

Я открыл было рот, чтобы надлежащим образом выразить сочувствие, но вовремя его захлопнул. Что тут скажешь. Есть люди, которых коснулась война, и есть люди, которые знают о войне только понаслышке. И вторым не следует лезть к первым с разговорами на эту тему, особенно к малознакомым, особенно из вежливости. Поэтому я просто кивнул — дескать, принял к сведению. И все.

Рыжая, похоже, оценила мою сдержанность. Улыбнулась одними глазами и спросила:

— Как ваша нога?

Я сделал пару осторожных шагов, прислушался к ощущениям и понял, что ноге уже надоело прикидываться самой несчастной конечностью в мире. Еще немного, и она навсегда забудет о досадном происшествии.

— Почти прекрасно. Можно идти дальше.

И мы пошли.

Внезапно обретенный общий, родной для обоих, язык сблизил нас больше, чем долгие месяцы знакомства. Теперь мы шли по тропе рядом и болтали, как старые приятели. При этом представиться друг другу так и не сообразили. По крайней мере я, оглушенный температурой и красотой мира, просто не вспомнил, что у людей бывают имена. Зато сам не заметил, как рассказал о себе все, что, как мне казалось, имело значение, — получилось в основном про работу. Незаметно перешел к более актуальным событиям, поведал, как мы с гриппом поехали нынче утром из Ниццы в Анно снимать панорамы, открывающиеся из окон только что построенного отеля, и я впервые в жизни перепутал станцию, вышел в Антрево, страшно огорчился, а потом понял, как мне повезло.