Вера Галактионова - Спящие от печали

В полной растерянности стояла она тогда перед депутатом, перебирала сухими пальцами кухонное истёртое полотенце, бормотала потерянно:

– Мы для вас… Мы… И за что? За что вы нас так не любите, Торгай?

Поёжился, помнится, депутат:

– Почему? Всякий тут пускай живёт, кто раньше жил. Вот… сало принёс вам, Сталина Тарасовна. Это из нашей степи, из гиблой, где раньше скот не пасли… Лучшее сало было не здесь – у Иртыша, возле Каркаралинска, около гор, на семипалатинских лугах. Там овцы еле таскали курдюки, тяжёлые курдюки. Теперь те курдюки хуже, чем даже здешние, на гиблом месте… Нашу землю сверлить, взрывать, пахать – не надо. Народ, который строит у нас полигоны, мы не любим. Пусть наша земля цветёт без железа, падающего с неба.

– Ну и чего? Чего вы добились? – разволновалась Тарасевна до звона в ушах. – Один народ с полигона ушёл, другой народ его занял. Какая вам разница? Да и не только ваша земля это была. Наша она считалась! А вы, вы как ею распорядились?!. Теперь – кто по ней ходит, какой хозяин?

– А! Янки? – усмехнулся депутат -…И с ними справимся. Постепенно… Сами мощь наберём, тогда без чужих обойдёмся. Скоро.

– Всё равно зависеть будете! – упрямилась Тарасевна, топая стоптанным башмаком. – Умные какие нашлись… В одной стране – брать что-то надо и отдавать, другой – что-то отдавать и брать. Весь мир так живёт. Перетекает.

– Э-э! Э-э… Наша речка Торгай из ниоткуда течёт, в никуда. Выходит из степи, пропадает в степи. Из моря не вытекает, в океан не впадает… Бывает так, Сталина Тарасовна. Если в природе бывает, и в политике так бывает…

+ + +

Уже не замечал, похоже, бывший ученик Тарасевну – с её комнатой, шторками, чайным грибом, а видел и слышал что-то своё.

– …Мировой океан пусть живёт, как хочет, – смотрел депутат в прошлое, как смотрят в будущее. – Смывает пусть океан другие народы. Мы не против. А речке Торгай он не нужен. Наша природа – другая. Из ниоткуда мы идём – по земле, в никуда уходим – с земли. Нам океана мирового не надо… Кому много отовсюду надо, тот всё потеряет: себя потеряет совсем… А мы – другие: мы будем жить.

– Погоди! – остановила Тарасевна его, отвернувшегося и уже направляющегося к двери. – Ты по службе все законы читаешь! А моему зятю надо к своим ехать, по специальности там работать. Вот, скажи, когда Россия нас вызволит, чтобы мы здесь глаза вам не мозолили? Или навсегда она в степях нас бросила?.. Может, уже программа такая в России для нас есть, а мы тут сидим?

Потоптался депутат возле двери, стряхнул что-то с лацкана добротного пиджака, поправил значок. Совсем нехотя заговорил, скучно, устало:

– Ваши кедры на одном месте стоят. Шумят только, пока их не спилят. А сорный бурьян, политический, леса высокого боится, зато на просеках растёт хорошо, быстро, среди мёртвых пеньков. Бурьяну для своей политики большие просеки нужны… Будет программа, конечно, со временем, – увёл он взгляд в сторону. – Вот, ещё ваш народ поумирает немного… Когда сил на переезд не останется совсем, тогда программа будет. Не раньше… Черту оседлости только устроят вам, наверно, приезжим русским. В столицу не пустят, конечно…

Тарасевна кособочилась виновато, перетаптывалась от беспокойства, но молчала.

– В труху сначала дубы ваши перемелют, потом расти им разрешат, – говорил депутат, удерживаясь от зевоты и потирая глаза, красные от непомерного чтения. – Второй сорт вы опять. В революцию были – второй сорт, сейчас – тоже… Зачем ехать, Сталина Тарасовна? Риск там большой, обмана много, повсеместно. Верить программам разве можно?.. Там второй сорт, здесь второй сорт: какая вам разница?.. Тут я помогу когда-когда. Там никто не поможет… Ваш народ в чудо верит! Не видит совсем: деньги съели его – ваше чудо, съели давно… Не получится больше чуда, Сталина Тарасовна! Живите здесь. Спокойно. Я этим, всем, сказал. Не тронет вас никто… Наша власть будет не плохая. Со временем, конечно…

И оробела Тарасевна: вот тебе и балбес… Она его, двоечника, ругая непрестанно, в четвёрочники вытянуть мечтала. Воспитывала, будто котёнка – беззащитного, безответного, – носом в миску с молоком тыкала, тыкала: учись пить знания, усваивать… И вот – вырос. И страх берёт: пришло в мир то, чего не ждали. К худу пришло? К добру?..

Проводив депутата, вернулась Тарасевна в свою комнату, попробовала успокоиться, налив из банки в стакан кислого чаю.

– Сахара ждёшь? – спросила она гриб, слабо шевельнувшийся на дне. – Бугор безмозглый. Много не получишь, вот щепотка тебе. Подсластись, кислятина… Довольный стал? Перерабатывай свою радость.

И накрыла она банку снова чёрной тряпицей. Однако чай грибной не глотался. И Тарасевна перетаптывалась в смущении.

Побежать к Нюрочке ей захотелось тогда сразу, да вот незадача: Иван был дома, а у себя не находила она места…

– Там наши тоже, небось, кислый такой чаёк пьют, – рассеянно сказала она, думая про Россию. – Из экономии… Ох-хо-хо.

И в круглое зеркало глянула на себя Тарасевна без удовольствия – была её порода худая да мосластая, веками труда иного не знавшая, как только сеять-жать, навоз по полю раскидывать, за барскими лошадьми ходить – и помалкивать: «чего изволите?» Но вот явилась в огне усадеб, во всеобщей обильной крови, воссияла та страшная власть, которая вознесла Тарасевну на немыслимую, учительскую высоту. И уж Галя её росла белёхонькой, детишек своих родившая для умных трудов. Ан, лопнуло всё: катись, порода, туда, откуда вылезла – ко ржаному хлебу да кислому квасу, да к поклонам низким: «чего изволите?» Только кланяться теперь придётся перед инородцами – и внукам-правнукам, и праправнукам: дожили, ножки съёжили. А может, и до рабства им – один шажок…

Нырнуть бы сейчас Коревке в чёрный труд, как сама Тарасевна это сделала без трепета и страха, и на своих плечах поднять внучек повыше – расти, породушка, дальше, развивайся, иди на верха российские, приноси пользу всеобщую, не подневольную!.. Но он, Коревко, только топыриться горазд, неуправляемый, бесполезным знанием загруженный. И другой выход нужен всем, всем. А какой?!.

С расстройства кинула Тарасевна зеркало на фанерную тумбочку, вниз собственным своим отраженьем, отправилась всё же к молодым соседям, только завязала тесёмки ватного шлема потуже и фартук из шкафа выхватила торопливо – новёхонький. Он оказался, по нечаянности, с восклицательным знаком – бархатным не бархатным, а на красный плюш, которым покрывали столы в сельсовете, слегка похожим. И хоть не торжественный, не праздничный то был день, да ладно: нарядилась – и двинулась, решительно погладив себя по животу…

+ + +

Молодые сидели за столом, заваленном цветною бумагой, еловыми лапами, металлическими веночными каркасами. Нюрочка кивнула Тарасевне, указав на свободный стул, но работы своей не прервала, кромсая портняжными ножницами край бумажной многослойной полоски. И Тарасевна, конечно, не села, а встала за её спиной, поглядывая, как из-под Нюрочкиных рук выползает на клеёнку нарядная белая бахрома. Иван же закреплял на металлическом круге тонкую длинную проволоку, пропуская её восьмёрками и прикручивая снова.