Вера Галактионова - Спящие от печали

– А что? Сам не немец? – бормочет Иван спросонья.

– Немец, только русский. Рудольф, блин, а языка не знает… Дом на Западе получил – с коврами, с машиной. Но… сплошная кругом Европа! Там радости – нет: одни удовольствия… Мальборо курит, перед коньяком сидит, в трубку орёт: «И на хера я сюда приехал?!» …Назад, в Пригородный, хочет: «Пускай в нужде, но – дома!» А я говорю: «Не едь. Там тоскуй, в одиночку». Я бы от такой тоски ни за что не отказался… Немцы, конечно, своих берегут! Обеспечивают. Не то, что мы. У них – всё пучком, у побеждённых. А нам, Бирюков, надеяться не на кого. Кто на своих понадеялся, тот уже пропал… Да! Ветер летит, куда хочет. И дует он – не в наши паруса!

– А в чьи… – уплывает сознанье Ивана из яви против воли.

– Он дует в паруса международной мафии!.. Но ветер – категория не постоянная. Учитываешь, Бирюков? Тут – философия! Спи… А вот, ещё Лейла с нами училась, арфу на досуге щипала, пока с мужем не разошлась. Так эта грузинка грузин ругала. На чём свет стоит! За то, что из беды друг друга плохо выручают. Сплочённость, значит, местами у них отсутствует, Бирюков! Представляешь? Связки надёжной между людьми нет… Лейла сказала: «В посольстве навру, что я – еврейка, в Израиль лучше уеду, они своих не бросают». У тех всё пучком. У немцев и у них… Как ты думаешь, Бирюков, евреев обмануть можно? Или нет?

– Не знаю… – засыпает сидя Иван. – Не пробовал…

– Правильно, где тут их в степи найдёшь… А вот, если я, допустим, скажу, что я не Рассольцев, а Рассель?

– …Кто – Рассель?

– Кто-кто… Ладно, спи.

Дальше сержант рассуждает сам с собою, прохаживаясь в полумраке от стены к стене и совсем не замечая того, что пламя керосиновой китайской лампы возле спящего начальника там, на посту, давно чадит и потрескивает, отбрасывая пляшущий оранжевый отсвет в просторный дверной проём.

– …Ну, с фамилией прокатит. Допустим, бормочет он. – А смысл? Махнёшь по неосторожности сто грамм на берегу Мёртвого, зато тёплого, моря – и расколешься. Начнёшь доказывать, кто самый великий народ. Возможно, и с кулаками… Да, швах наше дело! Как сказал бы Рудольф.

В виденье, которое открывается этой ночью, его, Ивана, нет. Опять – оно. Льётся свет ласковый, нездешний. И Нюрочка в рваных синих сапогах, поджавшись от неудобства, едет на тряском осле, лицом к хвосту… Но глухой топоток издалёка нарастает в степи – мелкий, частый, дробный. И длинный, от горизонта – до горизонта, ряд бегущих ослов появляется в весеннем утреннем свете. Они вышли без седоков. Они следуют неотвратимо – за тем ослом, который увозит испуганную Нюрочку к месту предначертанному, неведомому, страшному. И степь цветёт и благоухает…

– Говорят, Бирюков, на какой-то совхозной ты женился? На деревенской?

– Ну.

– А я, все три раза, на городских, – вздыхает, потирает руки милиционер. – По молодости нравилось начинать жизнь сначала. Набело! С чистого листа. Любил жениться!.. И каждый раз одно и то же. Каблуки, помада, улыбка – и трындец: разговаривать не о чем… А ты? Разводиться думаешь? Или пока не созрел?

– Нет, – утыкается в воротник задержанный Бирюков.

– На городскую, значит, менять не торопишься? Эту, свою?

– У меня другой не будет.

– А у неё? – хохотнул милиционер. – Как насчёт другого?

– И у неё. Не будет.

– А если богатый позовёт? Который водяру сумкой не таскает? В кутузке не кантуется?

– Не пойдёт она, – хмурится задержанный Бирюков.

– В красивую жизнь?!.

– Исключено.

Крякнув недоверчиво, милиционер делает что-то вроде зарядки – слегка приседая, притопывая, передёргивая плечами.

– Красивая хоть? – спрашивает он сквозь решётку.

– Не знаю.

– Ну, какая она из себя?

– … Надёжная.

– Ладно, дрыхни. Капитан смену примет – отпустит… Ночь – дело временное, Бирюков. Спи… Но – помни: утро наступает всегда!

– Ага, – укладывается задержанный на короткий топчан, поджимая ноги. – Сплю…

Полным полно ослов в степи, движущихся неуклонно, мелкой трусцою, не замедляя слаженного бега, к общему неизбежному месту – к всхолмью, которого ещё не видно никому. Их такое множество, что не окинуть всех взглядом. Седоков ещё нет. Но уготованные им животные уже вышли в путь… И только, ссутулясь, растерянная Нюрочка едет, одна-одинёшенька, в радостном утреннем свете…

– Бирюков! Ты же, ёлки, молодой! – бродит милиционер из угла в угол неприкаянно. – Чёлка детская, а выглядишь… лет на сорок с гаком. Ты ведь не пьёшь!.. Может, у тебя жизнь трудная была? А?

– Лёгкая.

– Болезнью Боткина не болел? Бесцветный ты какой-то… И одно слово из шести букв отгадать не можешь.

– Про оружие? Холодное?.. Нет. Не могу.

– Я-то уже почти весь кроссворд разгадал: смекалка!.. А чего по-взрослому не стрижёшься? Деньги на стрижке экономишь?

– Ага.

– Мотаешься с сумками, как старый пэтэушник… Может, у тебя жена всё до копейки отбирает?

– Не-е… Она не просит ничего. Вообще. Никогда.

– Тогда не разводись… Я тоже, вот, опять со своей первой расписался. Сглупил? Как ты думаешь?

– Не знаю.

– Зато я знаю. Сглупил, конечно. Надо было – со второй… А может, лучше – с дочкой старухи Собакеевой? А?

– …Какой?

– Которая в горкоме работала.

– Дочка?

– При чём тут дочка?.. Спишь ты опять, что ли?!.

– Ну.

– …А как тебе глобализация, Бирюков?

– Никак.

– Правильно! Мир хочет стереть нашу индивидуальность! Потому он всегда учит нас не быть собой… И что за дежурство нынче выдалось? Ни разминки, ни встряски. Эх! Мороз…

+ + +

Ликует весеннее утро. И уготованные для кого-то ослы уже в пути. Их великое множество… Бегут они под ясными небесами по всей степи, от небесного края – до небесного края. Но люди, которые сядут на них, ещё не знают про то…

– Да, Бирюков! Согрел ты меня чуток своей водкой… Но не развеселил!.. Спи.

– Ага.

Неудобно ехать Нюрочке тряско, неловко. И видно Ивану из камеры, сквозь чугунную решётку, как обмирает её душа и томится заранее – от неизбежности предначертанного… А следом, через большое расстоянье, бегут ослы без седоков.

Скоро великое множество людей поедет так же – ещё не знающих о том, что путь их начат… И каждому будет неудобно и тряско – сидеть на хребте, лицом к хвосту, упираясь ладонями в ослиную спину… И никому не отвратить рокового мига, намеченного – там, за цветущей степью, в конце пути, заканчивающегося одним общим всхолмьем, каменистым, возвышенным… Там – последний, смертный страх, которым изнывает душа заранее и томится: там – неизбежность конца. И начала, которого не постичь живущим…

Но утренний путь ещё долог, и степь цветёт и благоухает, и мягкий свет согревает поджавшуюся Нюрочку бесконечной весенней любовью, и лаской – необычайной, несказанной.