Сергей Волков - Красная Казанова

Фаина явно почувствовала вкус к подаркам. Всё, чем снабжала Лидочку зажиточная Мария Семёновна (а девушка никогда не уходила от сестры без гостинца), передавалось теперь злой сластёне, которая, забежав перед занятиями за Лидочкой, со скорбным видом устремляла взор к потолку:

—— Подумать только, я комсомолка, а покрываю мошенничество!

Свояченица ГПОТа загоралась как маков цвет и отпирала буфет. Дело могло кончиться диабетом, но первыми, под натиском очередной порции грильяжа, не выдержали зубы. Два дня несчастная пролежала с замотанной щекой, на третий — боль пересилила страх, и отвага не осталась без награды. Дантист оказался маленьким суетливым брюнетом, с тонкими и быстрыми волосатыми пальцами, чёрными навыкате глазами и точно таким же, как у Фаины, носом. И пусть он не стремился ни в аэроклуб, ни в ледовую экспедицию, зато был неженат. Подруга ещё только раз посетила Лидочку вместе с наречённым и то на минутку. Влюблённые взяли коробку «Идеала» (они торопились к родственникам дантиста) и больше Лидочка их не видела. Сразу после ЗАГСа Фая бросила курсы. А наученная горьким (если это слово тут уместно) опытом, Лидочка не спешила заводить новых подруг, тем более поверять кому-либо свои секреты.

Итак, для воплощения в жизнь наполеоновских планов оставалось всего — ничего, выйти замуж. Лидочка так спешила, что даже воспользовалась общественным транспортом. Да, именно! И бублик без скидки ЦРК, и две остановки на трамвае, ни в ливень, ни в слякоть, и при восьмирублёвой стипендии! Но день и правда выдался особенный, а то, что случилось далее, лишь убедительное тому подтверждение, пускай и походило скорее на горячечный кошмар. Причём, девушка не сразу заметила неладное. В самый момент катастрофы она смотрела в окно на своего губошлёпа-изобретателя, как раз пересекавшего площадь «Всеобщего равенства трудящихся».

Пропуская вагон, инженер сбавил шаг. Глаза молодых людей встретились. Кажется, Лидочка махнула перчаткой, или перчатки уже не было… Так или иначе, её радостный жест не получил ответа. Вместо этого, инженер стащил с носа очки, сунув их, почему-то, мимо нагрудного кармана. Затем, ухватив обеими руками за кепку, как-то странно присел, словно над ним, на бреющем полёте, пронёсся аэроплан и, выкрикнув заграничное женское имя «Эврика», опрометью сиганул назад через площадь. Девушка проводила его изумлённым взглядом, непреминув всё же отметить, хоть и непроизвольно, что высокому «дяденьке» справа недавно ставили банки… «Мамочки! — догадавшись, что это обморок, она томно прикрыла светлые ресницы. — Мне мерещится, что кругом голые. И я, вся как в витрине …»

— Как в витрине?! — сердце Лидочки оборвалось. Но тут и в вагоне поднялась суматоха. Какая-то толстуха рядом начала со стоном сползать по поручню, оседая широким и рыхлым, как у ватного снеговика, задом. Ополоумевший кондуктор рванул верёвку звонка. Трамвай стал.

Дальше? Дальше… Лидочка поглядела вокруг, снова на себя. А так-как описываемые события произошли в чрезвычайно краткий промежуток времени, пусть и позволяющий невинной девушке сгореть со стыда, но явно недостаточный для осознания творящегося безобразия, то, следуя всеобщему порыву, Лидочка кинулась наутёк. И как знать, в какие Палестины, не отмеченные визитом небезызвестного Макара, занесли бы беглянку крепкие ножки, но на её пути возник коренастый невысокий старик.

С выцветшими глазками, в картузе, в подпоясанной косоворотке навыпуск под пиджаком и светло-серых бурках…

— Ой! — в старике Лидочка без труда узнала дядю товарища ГПОТа, Афанасия Матвеевича Ситникова.

Сразу внесём ясность. Прохор Филиппович старался всячески дистанцироваться от родственника, по соображениям, исключительно идеологического порядка, разумеется. Дядя был нэпман. Вообще, Афанасий Матвеевич ощутил в себе предпринимательскую жилку довольно рано, будучи ещё просто Афонькой, торговавшим семечками на вокзале, звонко, на весь перрон, расхваливая товар и задирая конкурентов. Со временем семечки сменил лоток с папиросами. А годам к тридцати Афанасий Матвеевич владел долей у купца третий гильдии, Самоварова, человека почтенного, мецената, имевшего дело с дорогой мануфактурой и державшего в бойком месте шляпный салон «Казанова». Афанасия Матвеевича величали уже по-батюшке, и неизвестно, каких высот достигла бы его карьера, не случись революция, а потом — октябрьский переворот. Шляпный салон, понятно, закрыли. Мироед-Самоваров подался в Париж, а гражданин Ситников остался на бобах. Лютой зимой двадцать первого, столкнувшись с племянником на блошином рынке, Афанасий Матвеевич, замотанный поверх тулупа, накрест, оренбургским бабьим платком, со слезами вспоминал весёлую юность и семечки. Чёрные, шуршащие в горстях семечки, крепко, вкусно пахнущие маслом! Но откуда, помилуйте, подсолнечник при продразвёрстке! Да появись он только, каким-нибудь чудом, без надлежащей бумаги… Ох! А бумагу можно было раздобыть исключительно у Ефимки.

Жил Ефимка, сапожник-сапожником, с вечно печальными тёмными глазками. Тачал скверные ботинки да поигрывал на скрипочке в трактире, где коротали досужие часы ломовые извозчики, выказывавшие своё покровительство Ефимке, поливая его штаны (а случалось и кучерявую голову) пивом. Но к двадцать первому году, вместо футляра скрипки, бывший тогда уже сапожник, обзавёлся деревянной кобурой, считаясь вторым человеком в губернской ЧКа, и Афанасий Матвеевич, хотя пиво на Ефима Яковлевича не лил, поскольку не любил пива, однако ж, как все русские люди, относился к скрипачам настороженно, предпочитая держаться в стороне.

Но вот потеплело, съезд РКПБ объявил о новой экономической политике. Афанасий Матвеевич воспрянул духом. Открыл в бывшем салоне Самоварова жестяно-скобяную лавочку, резонно рассудив, что железу не страшно даже пламя революций. Сгодилась и прежняя вывеска — «Казанова», лишь дополненная политкорректным Афанасием Матвеевичем, созвучно эпохе, прилагательным «красная». И зажил бы гражданин Ситников нэпманом, да беда в том, что гвозди, даже при острой потребности в них народного хозяйства, не расходятся как семечки (с чем согласиться Афанасий Матвеевич не желал категорически, полагая корень зла исключительно в неудачном расположении бывшего шляпного салона). Ну, не хватало старику перрона его юности, и всё же, выход был найден. Очень кстати племянник Прохор занял пост главного по общественному транспорту города, и Афанасий Матвеевич донимал родственника просьбами перенести трамвайную остановку с угла площади «Всеобщего равенства трудящихся» под окна «Красной Казановы»: