Сергей Волков - Красная Казанова

— С отрядом флотских, товарищ Троцкий, нас поведёт на смертный бой!

Однако спохватившись, кашлянул в кулак, оглянулся и, одёрнув френч, продолжил свой путь молча. То есть, продолжил бы, поскольку стоило ему повернуть за угол, как впереди, ещё на значительном расстоянии, но неумолимо приближаясь, возникла неказистая фигура брата его матери предпринимателя-частника Ситникова.

«Принесла нелёгкая… Сглазил!» — подумал племянник и нырнул в первый переулок. Пробежал мимо каких-то слепых облупленных домишек, потом вдоль забора. Балансируя руками, словно эквилибрист в цирке, преодолел, по предусмотрительно брошенным кем-то кирпичам, громадную, наполненную густой чёрной жижей, лужу — непременное украшение всякой кривоватой улочки, в которую задом упираются склады или сараи. И… понял, что попался — переулок закончился тупиком. Прохор Филиппович замер, стараясь удержать срывающиеся дыхание, и поначалу не различал ничего, кроме отдающих в виски ритмичных ударов. Всё же, по мере того, как сердцебиение его улеглось, слух выделил шаркающие шаги, а затем, и отдалённое, дребезжаще-нежное:

— Прошенька-а…

Главный по общественному транспорту заметался у ограды. Чуть поодаль, к окрашенному известью забору примыкала котельная или что-то в этом роде, во всяком случае, низенькое, будто присевшее здание, дополняла кирпичная, небелёная, с рядом железных скоб труба, начинавшаяся от самой земли и терявшаяся где-то в золотой кроне вековой, перегнувшийся через ограду, липы.

— Про-ша…

Решительно поплевав на ладони, Прохор Филиппович приподнялся на цыпочки, ухватился за нижнее звено лестницы, тяжело подтянулся и перебирая руками и ногами по ржавчине скоб, быстро вскарабкался наверх. Здесь, на трубе, ГПОТ почувствовал себя в безопасности. Он переставил одну ногу на крепкий липовый сук и, вытянув шею, осторожно выглянул из-за широкой ветки. Собственно переулка Прохор Филиппович не увидел. То, что находилось прямо под ним, скрывала густая листва. Слева, обзор заслонял тёмный, накренившийся ствол. Зато справа и впереди глазам открывалась бесконечная, пляшущая череда крыш, над серой массой которых, временами, возвышались полинявшие купола церквей без крестов, колокольни, закопчённые трубы фабрики «Имени Коминтерна», чёртово колесо парка, окружённое громадой тополей, да одинокая каланча. Но главного по общественному транспорту мало занимала панорама родного города. Внизу, в нерешительности, поражённый внезапным исчезновением племянника, топтался Афанасий Матвеевич. Вот старик приблизился к забору, должно быть, желая заглянуть за него, неловко подпрыгнул, потом долго стоял в раздумье, кряхтя и бормоча что-то себе под нос. И тут случилось непоправимое. Пытаясь устроиться поудобнее, Прохор Филиппович зацепился за что-то, и его красивая блестящая калоша в мгновение ока снялась с ботинка, с мягким стуком, шлёпнувшись в переулок. Больше всего ГПОТа удивила наступившая тишина, длившаяся, впрочем, не долго. Скоро до него донёсся звук торопливо удалявшихся семенящих шагов, затем, снова всё стихло.

— Это товарищ Куропатка из депо, он у нас на митинге выступал, — кивнул на противоположную сторону улицы пионер, что казался взрослее, в новой рубахе и причёсанный. — Чего это он туда забрался?

Собеседник, устроившийся тут же на яблоне, тоже лет тринадцати-четырнадцати, тоже в галстуке, но одетый попроще, обритый наголо и с веснушками на лице, равнодушно посмотрел на прильнувшего к трубе ГПОТа:

— Следит, чтобы трамваи шли по расписанию. Ему с высоты всё видать. Мы вчера с Кокой нэпманские сады по улице «Марата» чистили. Тоже застукали…

— Кого?

— Люську со второго звена. Из двенадцатого дома выходила, от того буржуя.

— Он не буржуй, а мичман.

— Как будто мичман не может быть буржуем.

— Не может!

— Может!

— Не может… — который повыше, не утерпел и зарядил в шарообразную голову оппонента, как в бубен, крепкий и звонкий щелбан.

— Уй-я! Санька-дура-ак… - затянул мальчишка-бубен (вполголоса, чтобы не привлечь внимание владельцев сада). — Если не буржуй, зачем она галстук сняла?

Не получив ответа бритоголовый вытер пальцем нос и продолжал:

— Помаду ей подарил, для губ. Сам видал.

— Клянись!

— Честное пионерское слово!

— Наверное, Люськин родственник… — предположил Санька, но уже с сомнением в голосе.

— Ага, родственник! То мичман, то родственник… Говорят тебе, буржуй!

— Не буржуй.

— Буржуй.

— Не буржуй…

— Главный по общественному транспорту спустился с трубы. Дяди не было. Калоши тоже. На всякий случай, Прохор Филиппович, задрав подбородок, оглядел, нависающие над головой ветви. Калоши не оказалось и там, впрочем, он и без того, прекрасно помнил, характерный «резиновый» удар оземь.

Взъерошенная тощая ворона, слетев на забор, с интересом, время от времени хлопая сиреневатыми плёнками век, наблюдала, как товарищ ГПОТ, матюгаясь, оттирает измазанные мелом галифе. Прохора Филипповича переполнило жгучее чувство. Ему было жаль калош и, правда, недавно купленных; жаль перепачканного френча; досадно, что он — ответственный работник, руководитель, член партии между прочем, вынужден лазить, чёрт знает где, словно мальчишка…

— Вытаращилась, сволота облезлая! — приплясывая на одной ноге, раздосадованный, он стащил оставшуюся без пары обувку, с ненавистью пульнув её в любопытную птицу. Конечно, не попал. Ворона, проорав что-то обидное, отлетела подальше и сердито забарабанила клювом в доску ограды. Калоша исчезла по другую сторону забора. А главный по общественному транспорту продолжил, прерванный появлением родственника, путь.

Говорить с Кондратом Пантелеевичем о любви, если конечно не подразумевалась любовь к партии, было как-то странно, да и не по возрасту. И Прохор Филиппович это отлично понимал. Тем более, говорить о любви Кулькова, псевдонаучная деятельность которого и явилась, по сути, причиной заболевания товарища Маёвкина, с последовавшим снятием старика с должности и водворением сюда, в городскую психиатрическую лечебницу. Но к кому ещё мог обратиться за советом ГПОТ? Как отмечалось выше, Кондрат Пантелеевич, бывший не так давно начальником Прохора Филипповича, пользовался у главного по общественному транспорту прежним авторитетом, наперекор превратностям судьбы. А вообще, определение «бывший», не взирая на пролетарское происхождение, прилипло к Маёвкину как-то сразу, возможно ещё при рождении. Во всяком случае, в ту пору, когда П. Ф. Куропатка числился его заместителем, Кондрат Пантелеевич уже именовался «бывшим Сормовцем» и «бывшим подпольщиком». Сейчас же, товарищ Маёвкин стал, вдобавок, «бывшим главным по общественному транспорту», «бывшим членом профсоюза», «бывшим ответственным квартиросъёмщиком», «бывшим пайщиком ЦРК»… Всего-то и осталось у бедного старика, что отпечатанный на шёлке партийный билет, да орден Красного Знамени, из боязни кражи, намертво прикрученный к шинели, отчего Кондрат Пантелеевич не снимал её, даже летом. Единственное послабление, каковое позволял себе идейный коммунист в жарко натопленном помещении, это — расстегнувшись, обмахиваться украдкой органом центрального комитета ВКПБ — газетой «Правда» (которую теперь приносили ему в «передачах», вместе с белым наливом, махоркой и баранками).