Сергей Волков - Красная Казанова

— Пятьдесят саженей, Прошенька, делов-то. А какая польза! Скучает человек, ждёт трамвая, заняться ему нечем, возьмёт, да и гвоздиков купит, так-то.

Племянник, понятно, и слышать ни о чём не хотел. Афанасий Матвеевич только вздыхал, подсчитывая убытки.

Представьте же чувства предпринимателя, когда, будто в подтверждение его идеи, из первого же остановившегося у лавки трамвая вывалили толпой пассажиры и со всех ног кинулись в «Красную Казанову».

— А вот, гвоздики, петелечки, скобяной товар, — запел Ситников, отворяя настежь двери и торопливо прикидывая в уме, достаточно ли нарезано газет для пакетиков.

В небольшом помещении сразу сделалось тесно. Покупатели со странными лицами щупали, словно ситец, кто колосники, кто амбарный замок. Афанасий Матвеевич успел обслужить человек четырёх, прочие как-то сами собой разошлись.

— Экие нетерпеливые! - досадовал старик-Ситников. — Должно к Трёшкину направились. Верно опять, подлец, цену сбросил…

Но в магазинчике осталась одна только Лидочка, которую в тот момент занимали не коммерческие междоусобицы дяди-Афанасия и его вечного супостата Прона Трёшкина, продававшего разнообразную железную мелочь у входа на городской базар, а вопрос куда серьёзнее — видел Володька всё или не всё. И девушка слушала старика что называется — вполуха.

— …год назад, как стояли у нас красноармейцы, заказал я мисок солдатских несколько дюжин. Миска-то военному человеку, после ружья, первое дело. Ан глядь, и Прон ими торгует. Погоди, думаю! Взял, да и поставил в витрине портрет Климента Ворошилова. Что, мол ты, товарищ Трёшкин, на енто возразишь? У его-то заместо витрины стёклушко крохотное, мухе тесно. Так по всему видать полк должён у меня товариться. Но ведь Прон-бестия что удумал. Позвал он…

— Ворошилова? Всамделешнего!

— Да кабы Ворошилова! Молодуху позвал. Молодую, в теле крупнокалиберную, ну такую-растакую, мимо идёшь, не хочешь, остановишься. И наладил её кажные полчаса полы в лавке мыть. Полы, грех жаловаться, сверкали как в трамвае, а от солдат… Да что солдат, какой с их спрос. От комсостава отбоя не было! В какую-нибудь неделю смели не токмо миски, а и оконные шпингалеты. На что только они им сдались в палатках шпингалеты-то? Им бы терпугов, бесстыдникам …

Афанасий Матвеевич осёкся, виновато поглядел на Лидочку, но та и бровью не повела. Да и до приличий ли. Путём сложных умозаключений, цепь которых не взялся бы проследить ни один мыслитель, она нашла ответ на мучавший её вопрос: «Ясно как день — Кульков видел всё и потому убежал к Эврике. Либо он ничего не видел и тоже помчался к ней…».

— … а ведь мои-то были и больше и круглее, глаз радовался.

— Скажи, дядя Афанасий, а для мужчин всегда чем круглее, тем лучше?

— Эт смотря какой мужчина, ежели военный, то враз и не угадаешь. Вот в Германскую, авиатор сковороду купит, плоскую, здоровую и в ероплан. Для чего ты думаешь?

— Грибы жарить?

— «Грибы»! Он сковороду себе в креслу положит, сам в её сядет и летает над врагом. Никакая пуля его с земли не достанет. Немец сердится, по-немецки бранится пока ему бомба на башку не свалиться, но поделать ничего не может.

— А потом?

— Да, что ж потом? Капут, кричит. Карош, кричит, русский шковородка. А ведь будь она круглая летчика б так качало, что он в того германца-то поди и не попал.

— Ну а если человек не военный, ему какие миски нравятся?

— Гражданский люд, по большей части тарелки предпочитает. Но которые поглубже, конечно, лучше расходятся.

«Значит, Володька видел всё. Видел всё и помчался к какой-то Эврике, потому что у той круглые… — щёки Лидочки опять залила краска и если такая метафора тут позволительна, она была ранена в самое сердце. — Откуда только взялась эта бомба сисястая на мою голову?»

Согласно выписке, полученной Прохором Филипповичем в адресном, а также, информации, почерпнутой из неофициальных источников, в городе проживали: две Электрины, восемь Эльвир и всего одна Эврика. А, именно — Пшибышевская Эврика Яновна; тысяча восемьсот пятьдесят второго года рождения; единственная дочь астронома-любителя; в прошлом эсерка; усатая старуха, прописанная в комнате номер четыре семейного общежития «Физкультурник», пользовавшегося в округе дурной репутацией и населённого, в силу какого-то загадочного стечения обстоятельств, по преимуществу, одинокими стариками обоего пола и ещё неженатыми гражданами — мужского. Женский элемент в общежитие не допускался, по специальному, устному, но категорическому указанию коменданта, «чтобы не развели там, понимаете ли…». Эту фразу комендант никогда не заканчивал, но вахтёры, как он и рассчитывал — понимали, а иначе, хороши бы это были вахтёры. Ясно, что идти в «Физкультурник» ГПОТу было неприятно, но Кульков с субботы как в воду канул, Лидочка плакала без перерыва, и «половина» настаивала.

«Не ко времени. Ох, не ко времени…» — Прохор Филиппович глубоко задумался. По слободкам ползли слухи о трамваях, каждый новый страшнее предыдущего. Выяснять начнут с него, а тут эсерка и вдобавок — дядя!

Персона Афанасия Матвеевича вообще была постоянной головной болью главного по общественному транспорту. Ещё при назначении замом у отдельных товарищей возникали сомнения. Прохору Филипповичу задавали каверзные вопросы о классовых врагах, интересовались отношениями с родственниками. Но тогда, рядом находился прежний начальник депо, Маёвкин. На старика можно было опереться. Сейчас ГПОТ остался один на один со своими бедами, и если, действительно по городу разъезжают вагоны трудящихся «в натуральном виде», то, только за это…

Прохор Филиппович вздохнул, решив не думать о плохом. Ведь вполне может статься — всё это сплетни. То есть, главный по общественному транспорту допускал, что на десятой линии разделись какие-то несознательные граждане, но их наверняка было не много, может от силы, трое или четверо. У нас любят, знаете — ваго-он… К каждому трамваю милиционера не приставишь! Правда, оставался ещё Кульков, разыскать которого Прохор Филиппович обещал супруге. Но если очкарик на самом деле предпочёл Лидочке эсерку Пшибышевскую, то никуда он не пропал, а, как пить дать, сидит себе спокойненько в смирительной рубашке, в психиатрической, складывает в голове какие-нибудь цифры и горе ему не беда. В этом случае ГПОТ нашёл бы, что ответить жене Марье Семёновне и навсегда отделался бы от губошлёпа-изобретателя. Прохор Филиппович даже повеселел. Он шёл в больницу, к своему бывшему начальнику, осторожно ступая по мостовой новыми калошами, старательно обходя, здесь и там, оставленные лошадьми кучи, щурясь от яркого солнца, последних погожих денёчков, короткого бабьего лет. Ему было приятно сознавать, что он здоровый и крепкий мужчина, что его свежевыбритые щёки благоухают «Шипром», а любые проблемы, так или иначе, решаемы. Сейчас Кондрат Пантелеевич всё ему разложит «по полочкам». Маёвкин — старик зоркий, опять же — психов знает не понаслышке. А с дядей-Афанасием можно просто не встречаться. Главный по общественному транспорту улыбнулся, пустив сочным басом в усы: