Поль-Лу Сулитцер - Ханна

Марьян записывает: улица Анжу, 10. Хотя ему совсем не нужно что-либо записывать, и она это знает: память у него феноменальная. Ханна размышляет над вопросом, заданным Лиззи: "Он красив, этот твой Марьян Кален?" Ну не то чтобы красив. Но уж и не уродлив. У него гладкое лицо, большие светлые немного грустные глаза, чертовски твердая, волевая линия губ. Неулыбчив? Но у него в жизни было не так много поводов для улыбок. Она испытывает к нему нежность сродни материнской.

Четыре дня спустя она уже в Тироле. На письмо, отправленное еще из Марселя во время стоянки там корабля Восточной линии, Анастасия фон Зоннердек ответила, что с радостью примет ее (хотя ответ и приправлен тонким налетом аристократической снисходительности: они уже не в Австралии) в семейной летней резиденции вблизи Йенбаха, на берегу Ахензее.

Шесть дней в тирольских Альпах. Ханна увлеченно нянчится с отпрысками Анастасии. ("Теперь окончательно ясно, что у нас с Тадеушем будет трое детей. Или, если он захочет, четверо. Они просто восхитительны, эти розовенькие и нежные существа, они согревают сердце, а ведь они пока не твои и не Тадеуша…")

Ей нужно собрать все сведения об одном из банков в Кёльне, где у управляющего имением Зоннердеков полно связей. А главное, она должна задать наконец вопрос, который жег ей губы в течение стольких месяцев с тех пор, как из австралийских газет она узнала, что русский царь Александр III умер и что уже с год на престоле его сын Николай II. И уж, конечно, она не забыла, что жена Николая II под русским именем Александры Федоровны остается все той же принцессой Алисой де Хессе и кузиной Анастасии (именем которой царствующие особы нарекут одну из своих дочерей).

Она задает свой вопрос.

Тишина, тихий перезвон коровьих колокольчиков в лугах. Осенний аромат скошенного сена. "Я зашла слишком далеко", думает Ханна под действием этой тишины и такого странного света в глазах юной графини.

— И вы хотели бы поговорить с Ее Императорским Величеством?

— Чтобы умолять ее, стоя на коленях, как сейчас умоляю вас.

Ханна так и не сказала Анастасии, что она еврейка. (Она всегда будет выдавать себя за девушку германо-польского происхождения.) Изо всех сил стараясь подавить стыд и отвращение, которые внушала ей эта вынужденная ложь, Ханна рассказала, пожалуй, единственную историю, которая могла бы спасти Менделя. Итак, Визокер был коммерсантом, бродячим польским коммерсантом с небольшой (очень небольшой) примесью еврейской крови, чью безупречную репутацию мог бы подтвердить Балтийский банк. Однажды в Варшаве он вырвал ее, Ханну, которую до этого ни разу не видел, из рук еврейского квартета бродяг. От полученных тогда побоев она до сих пор носит шрамы на теле и не может их показать. Они ее чуть не изнасиловали. Визокер бросился ей на помощь. В героической борьбе, где ему одному противостояли четверо, он был ранен, но, слава Богу, не смертельно. Напротив, бродяги едва не покалечили друг друга, главным образом вследствие того, что не поделили отнятых у нее денег. А бедняга Визокер, который если в чем и виновен, то лишь в том, что проявил благородство и смелость, был приговорен к двадцати годам каторги и пожизненной ссылке…

— Мадам, разве это справедливо? Если бы не он, я была бы навсегда обесчещена и, без сомнения, мертва. От горя, если не от ран. Я не могу жить с воспоминанием об этой ужасной несправедливости…

При этих словах ей удалось даже пустить слезу. Впрочем, без особых усилий: настолько любовь к Менделю переполняла и действительно будоражила ее, В ответ Анастасия говорит, что она ничего не гарантирует, что просьба непомерна, но она посоветуется с графом и его матерью. Все это так необычно… И к тому же придется ехать в Россию, где она и граф, разумеется, были год назад на церемонии коронации, но у них не было планов поехать туда, во всяком случае, в ближайшем будущем. Слезы Ханны до глубины души взволновали ее; и она сама на грани слез, настолько драматична и печальна эта история…

В конце концов она обещает сделать все, что в ее силах. Ханне, к счастью, удается скрыть свое негодование. Эта чертова антисемитская сучка, которая не выжила бы без орды слуг и которая никогда не умела ничего другого, как раздвигать ноги и хныкать! И от нее зависит жизнь Менделя!

Она улыбается с ложной долей горестной униженности:

— Спасибо, ах спасибо!

На обратном пути она сделает крюк и заедет в Кёльн, где вступит в переговоры с директором банка, которому ее рекомендовал управляющий имением Зоннердеков. Начнет с того, что с царственными небрежностью и высокомерием объявит банкиру о своем намерении сдать ему на хранение 25–30 тысяч фунтов, точной суммы она и сама не знает: деньги имеют для нее так мало значения…

Между прочим, у нее есть молодой кузен, который спит и видит себя финансистом. Впрочем, у него нет выбора: когда-нибудь ему придется сменить своего дядю, которому принадлежит половина Мельбурна — банк, морская компания, поезда и миллиард баранов. Нельзя ли сделать так, чтобы ее кузен, еще немного неотесанный ("Вы знаете, как это бывает: юноша происходит из бедной ветви семьи, у него не было даже гувернантки. Но он очень умен, великолепно считает, знает немецкий, русский и польский"), — так нельзя ли, чтобы ее кузен прошел в Кёльне что-то вроде вводного курса, хотя бы основы? Мне так хвалили ваш Кёльнский банк и ваши познания. Кстати, меня вообще интересует возможность размещения капитала. Нет, речь идет не об этой скромной сумме, которую я назвала, я располагаю 400 тысячами фунтов и знать не знаю, как с ними поступить. Моему кузену хватило бы шести — восьми месяцев стажировки. Он мог бы поработать в различных банковских службах. Разумеется, ничего не нужно платить. Я сама буду выдавать ему небольшое пособие… Сколько гектаров земли у нас в Австралии? Не знаю, не то 6, не то 8 миллионов. Да, я не сказала о золотых приисках в Балларате и Батурсте…

В Париже она приводит в порядок квартиру в доме 10 по улице Анжу, которой будет так долго пользоваться.

— Мне кажется, — саркастически заметил Полли Твейтс, приехавший к ней {муж его кузины — посол Ее Величества во Франции), — что вы покрасите в черный цвет и цвет кумача даже внутренние стенки вашего гроба.

— Полли, я никогда не умру. Если сама этого не захочу. А мысль хороша.

За один месяц она завалит книгами восемь комнат. Она обегает все книжные магазины (увы, нигде не видели молодого человека, блондина, очень высокого и очень-очень красивого, может быть, поляка, русского или немца, или француза, двадцати трех лет от роду, влюбленного в литературу). Она обзаводится ужасающим 'количеством книг: романы среди них — исключение, в основном это труды, касающиеся вопросов, в которых она хочет углубить свои знания. Читает запоем, по десять часов кряду, ночи напролет. Но она не довольствуется одним чтением: занятия, о которых шла речь выше, тоже не терпят отлагательства, она бегает с лекции на лекцию во власти всепожирающей лихорадки, ошеломившей даже Полли, уже привыкшего к такому ритму. В течение ближайших двух лет она методично будет устранять все пробелы в своих знаниях, утолять интеллектуальный голод, которому уже 7–8 лет: отсчет надо вести с тех пор, как она, несмотря на настойчивость раввина их местечка, перестала ходить в школу, так как поняла, что там ей больше нечему учиться. Ее цель ясна: она хочет стать самым крупным в мире специалистом в области косметики, никто не должен знать больше, чем она.