М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

В мире, где развитие экономики связано с устранением реального продукта и заменой его на символ; в мире, где финансовое могущество выражается в отсутствии денег и обороте долгов; в мире, где христианское искусство сделало все возможное для того, чтобы избавиться от конкретного образа и заменить его беспредметным знаком - в таком мире любой противоречивый лозунг прозвучит убедительно. Собственно говоря, политика и не может, и не должна отличаться в логике своих деклараций от прочих институтов.

Зачем далеко ходить за примером? Спросите любого культуролога: существует ли табель о рангах в авангардизме (иными словами, есть ли в авангарде вертикаль власти), и вам тут же представят подробный отчет, и список первых ста влиятельных имен назовут, и поспорят о первых местах. В ход пойдут и «список Первачева», и рейтинг Центрального университета современного искусства и мирового авангарда (ЦУСИМА), и мнения кураторов. И никому даже в голову не придет, что, логически рассуждая, такой список невозможен.

Быть авторитетом в авангардизме так же логически невозможно, как быть специалистом в свободном падении; быть дисциплинированным в деконструктивизме так же логически нелепо, как быть искусным в параличе - это contradictio in abjecto, перформативная контрадикция. Однако именно иерархию в авангардизме и установил мир искусства; именно строгой дисциплине деконструктивизма и обучают современные мыслители. Несовместимость этих качеств весьма остро почувствовали анархисты в России и Испании: они в толк взять не могли, как можно рушить стереотипы и одновременно организовывать общество по нормам армейской дисциплины, отменять правила и внедрять иерархию, мыслимую при королевском дворе. Перформативные контрадикции случаются тогда, когда общество строит новый порядок: отряды НСДП были отрядами авторитетных авангардистов и дисциплинированных деконструктивистов. Из поколения дисциплинированных деконструктивистов и формировалась новая власть: а вот теперь ее назвали управляемой демократией.

И страх закрался за воротник мамок и нянек, и страх сжал их сердце под накрахмаленной сорочкой. Ах, не вовремя, не подумав, не просчитав последствий назначили они волка с рыбьими глазами править собой. И забегали, заметались по кремлевским коридорам, зашушукались по отдельным кабинетам ресторанов: а если бы мы не того, а этого поставили? А? А если вот, например, того? Где прогадали? Где?

Однако просчета не было. Мамки с няньками, Балабос с Левкоевым, Дупель и остальные прогрессисты - решили совершенно правильно, иначе и не могли решить. Виноваты не они, виноваты не политтехнологи, неверно посчитавшие вероятности, виновато искусство, то проклятое искусство, которое собирал Михаил Дупель, патронировал Балабос и скупал Тофик Левкоев. Каково искусство, такова и политика, не бывает так, что искусство выражает одни ценности, а политика другие.

Мир имеет ту политику и таких политиков, которые в точности соответствуют идеалам искусства, которое мир признает за таковое. В конце концов, политика не более чем один из видов искусства, а Платон ставил ораторское мастерство даже еще ниже, называя его просто сноровкой. Искусство - и так было на протяжении всей истории человечества - формирует идеалы, которые политика делает реальными. Наивно думать, будто искусство следует за политикой, так происходит лишь с заказными портретами. Но самый убедительный заказной портрет создают политики - и выполняют его в точности по заветам интеллектуалов.

Данное положение можно проиллюстрировать диалогом, состоявшимся между Гришей Гузкиным и бароном фон Майзелем на открытии художественной ярмарки FIAC - знаменитого парижского салона. Гуляя об руку с бароном вдоль стендов, увешанных современным искусством, т. е. телевизорами, в которых нечто мелькало, холстами с кляксами и т. п., Гриша решился наконец на разговор, давно задуманный. Некогда, сидя с Пинкисевичем у Липпа, он положил себе довести до сведения барона разницу меж подлинным творчеством и поделками прощелыг.

- Какой упадок, произнес он, дефилируя вдоль залов.

- Напротив - расцвет! Я не столь пессимистичен, как вы, Гриша, - благодушно ответил барон, - поглядите, как много новых идей, - барон указал на некоторые кляксы, на банки с фекалиями, на фотоколлажи, - сколько фантазии! Меня волнует современное искусство: я черпаю энергию для новых проектов.

- Какие же здесь идеи? - хотел было сказать Гузкин, но раздумал. В конце концов, если барон черпает энергию, стало быть, энергия здесь есть. А в том, что энергия есть у самого барона, сомневаться не приходилось. Стало быть, он ее взял откуда-то.

- Хм, - сказал вместо намеченной реплики Гриша, - на днях мы видели с Барбарой радикальные вещи Карла Андрэ - такие, знаете ли, чугунные квадратики. Резкие вещи, барон. Мне они напомнили Малевича.

- Да, - сказал барон, - Малевич. Понимаю.

- Вот кто дарил миру идеи, не так ли, барон? Впрочем, и Карл Андрэ своими квадратиками меня покорил.

- Ah, so, - сказал барон, - Карл Андрэ! Ja, ja! Чугунные квадратики! Я знавал людей, которые их собирали, - есть такое семейство Малатеста. Не слыхали? Бруно Малатеста сделал состояние на морских перевозках. После войны, - загадочно сказал барон, - чего только не возили. Однажды он купил сто пятьдесят таких квадратиков. Собирался выложить пол в ванной комнате в Портофино, но жена пристыдила. Он был женат на одной еврейке, из Ротшильдов. Да, именно так. Сара Малатеста.

Гриша почувствовал, как пот течет у него между лопаток, стекает в штанину, и струйка чертит свой путь по ноге.

- Карл Андрэ и Малевич работают в одном дискурсе, - сухими губами сказал Гриша.

- Да, - сказал барон, - пожалуй. Пожалуй, в одном. Никогда не думал об этом. Интересная мысль, Гриша. Вы наблюдательный человек.

- В их творчестве много общего.

- Там квадраты - и тут квадраты. Верно подметили, Гриша.

- Они только кажутся похожими, - сказал Гриша, - но присмотритесь!

- Все-таки сходство есть, - сказал барон, приглядываясь.

- В общих чертах похоже, - сказал Гриша, - но идет развитие темы.

- Видимо, это и называется - следовать традиции?

- Это перекличка гениев во времени, - сказал Гриша. - Помните «Маяки» Бодлера, барон? Так движется дискурс: от Малевича - к Иву Кляйну, от Кляйна - к Карлу Андрэ, от Андрэ - к Пинкисевичу.

- Удивительная мысль, - сказал барон, - они все рисуют квадратики? А кто такой Пинкисеффитч?

- Пинкисевич - это московский художник. Серые квадратики и треугольники, - сказал Гриша и подумал: вот я сделал имя Эдику.

- Все рисуют квадратики - любопытный поворот мысли. Были и другие имена. Мондриан, не так ли? Думаю, можно сказать, что он работает в одном дискурсе с Ивом Кляйном и Малевичем.