Александр Дорофеев - Московское наречие

«Ветхий я человек», – уяснил Туз в забытье, чувствуя, как рассыпается на мелкие песчинки, утекая безвозвратно сквозь сети гамака.

Его собрала в горсть Груша, позвав ужинать кукурузными лепешками, политыми шоколадом с перцем.

Два раза на неделе в порт Фелиса заходили круизные теплоходы – чудовищные создания других миров, водоплавающие города, несоизмеримые со столицей этого государства. В те дни, прикидываясь пассажиром, Туз проникал в магазин беспошлинной торговли на причале, где за семь долларов брал литровый клюквенный «Абсолют» и ментоловые шоколадки «После семи» для Груши.

Круглый год в тропических широтах темнело именно после семи, а к полночи жизнь угасала. В эту пору Туз любил ходить за покупками в круглосуточную лавку.

Вздыхало море, слышались песни цикад и созревание плодов на деревьях. Уличные фонари уже не горели, зато огромные светляки – люсьернаго – повторяли очертания далеких созвездий на расстоянии вытянутой руки. Будто все в этом мире создано для тебя одного – плоды, звезды, море, магазин с текилой…

В городе проживало множество блохастых собак-париев. То ли с рождения дикие, то ли с возрастом одичавшие, но отверженные уличные псы. Неуклюже сложенные, как алькальд сеньор Атрасадо, коротконогие, с висячими лохматыми хвостами. Днем спали, а ночью бродяжничали, не признавая никого и увязываясь за всяким, кто звал и подкармливал. Например, за Тузом, который к париям вообще относился с жалостью и угощал кукурузными осликами. С заходом солнца псы собирались в стаи, устраивая порой шумные свадьбы. Несмотря на скудное питание, они бодро размножались. Когда собак становилось слишком, их отлавливали и увозили на баркасе в море. Грустно было видеть вернувшийся баркас пустым. Туз надеялся, что есть тихая обитель, где все эти несчастные находят покой.

На ступеньках перед лавкой сидел человек неясного возраста, выставив деревянную ногу, полосатую, как пограничный столб, а вокруг клубилась собачья свора. Туз и раньше встречал этого дона Кохо, прозванного так в связи с хромотой. Чудище обло, озорно, огромно, стуча по улицам деревяшкой, разве что не лаял, но бормотал – «адьос, а дьос!» – что можно толковать как изумление перед миром или прощание с каким-то богом. На сей раз дон Кохо кивнул на псов: «Репробо! Такие же, как я, изгои. Вся моя команда, перрахе. Вон тот лопоухий матрос Петро. Кривой на трех лапах – боцман Ванюшка. А вот и рыже-черный, ихо де перра, сукин сын, юнга Кузя. Нету ли у вас для меня маленького кобелька?» Протянул руку, имея в виду немного денег.

Подав доллар, Туз спросил, откуда русские клички?

«Сой русо – русский я. Боцман с потонувшего судна. Видишь, нога будто в тельнике, – дон Кохо, вглядываясь, приподнялся со скрипом и воскликнул на языке отечества: – Иходеперра, неужто земляк!?»

Они крепко обнялись, уже чуя близость совсем непривычного для чужбины – случайного, но братского распития напитков. Да тут же на пороге лавки и откупорили бутылку текилы, за которой хромой боцман поведал свою историю. Тридцать лет назад его сухогруз шел из Балтики на Кубу. При полном штиле в самом остром пятом углу бермудского треугольника поднялась вдруг волна с десятиэтажный дом.

«Ну, стена роковая посреди ровного пути! – побледнел он от воспоминаний. – Рухнула, как лопатой по темени. Очнулся без ноги у индейцев. Одного и спасли. Долго лечили. Вот, – постучал по дереву. – Вырезали из секвойи, а я уж раскрасил. Выпьем, что ли, за мою подставку – устойчивый мой суффикс, как говорит здешний падре Пахарито!»

«А чего же домой не вернулся?» – спросил Туз.

«Кому я там нужен?! Была в Москве важная баба – Нинель Ненельевна из ресторана на Гоголевском. Да на кой ей ляд калека? Вот в последние годы зачастили соотечественники, и все шарахаются. У нас, говорят, своих бомжей в избытке. Нет, от наших помощи нечего ждать! Недавно нашел на берегу книжку русскую без обложки, автора не знаю, но стихи славные, отчаянные, как сама жизнь». И прочитал по памяти с надрывом: «Хандра по случаю весны, тоска – не то чтобы с похмелья. Нам и без огненной воды не до веселья. Чуть что – споткнешься, нос расквасишь, а если нет – дойдешь до точки, до “вот те крест”, до “Христа ради”, – смахнул он слезу. – Ах, ты боже мой, в России на худую собаку все блохи прыгают, а тут и в ус не дую – сторожем на кладбище»…

Дружески величая Туза иходеперра, боцман сказал: «Завтра Рождество. Приходи в гости – с интересными людьми познакомлю. Первый участок, седьмое захоронение. Адьос!» Кивнул поверх светляков в звездное пространство и удалился, стуча суффиксом оземь.

Вечером другого дня Туз купил две бутылки текилы с белым вороном на этикетке, называемой здесь «Куэрво», или «священник-прощелыга». В городе было тихо, празднично – дома и деревья увиты разноцветными лампочками. На каждом дворе разложена вата, на которой ясли с младенцем, златовласая Мария, всепонимающий Хосе и умудренные волхвы – из папье-маше, деревянные, а то и живые ряженые. Изо всех окон доносятся нежные песни колокольчиков о королях-магах и ребенке-господе. Ниньо Хесус родился! С миром все тушат в белом вине рождественскую рыбу бакалао, то есть треску. Жестоковыйность покидает, души смягчаются. Чисты помыслы в эти дни солнцестояния. Уже восходит звезда любви. О, непорочный навидад – явился ребенок-спаситель…

На розовой арке кладбищенский врат виднелись буквы, как у входа в гостиницу, – «Приют счастливых». Над ними сидел алебастровый ангел, свесив ножки и обломанные крылья. Кладбище оказалось маленьким, заросшим смоковницами, манговыми и лимонными деревьями. На могилах лежали собаки, поглядывая, так ли просто забрел человек или с умыслом остаться. По указанному адресу располагалась гробница в виде беседки-ротонды. Туз постучал в деревянную дверь и услыхал сильный голос боцмана: «Заходи, иходеперра!»

В склепе было уютно. Со свода спускался фонарь «летучая мышь», окруженный длинными снизками вяленой камбалы. У стен стояли удочки, весло и лопата, посверкивали блесны, шевелились на сквозняке мормышки в сетях и гамак над убранной пальмовыми листьями надгробной плитой.

Дон Кохо пристегивал ремешками ногу, поглядывая в зеркальце и напевая: «Сам на себя стал не похож, а все ж хорош, чертяка, – по-волчьи воешь, цепку рвешь и лаешь, как собака!» Поднявшись, смахнул листья с камня, плюнул и растер, освежив надпись: «Здесь покоится тело, бывшее при жизни доном Хорхе Бироном. 1788–1868».

«Вот какая кают-компания! – гордо сказал он. – Тот самый лорд, что о корсарах писал. Джордж Байрон – отец-основатель английского Белиза».

«Ладно тебе, – хмыкнул Туз. – Хорошо известно, где он умер и где могила»…