Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер

Я осторожно набираю ширку в шприц и нажимаю на шток, чтобы выпустить воздух, до тех пор, пока из иглы не начинает бить тонкий фонтанчик жидкости.

Мне нужно сделать себе укол для того, чтобы я смог вернуться в то состояние, в котором я был тогда в генделыке. Мне нужно почувствовать, что я управляю не одним телом – своим собственным, а двумя сразу. Мне нужно иметь возможность управлять собой – двумя собой – одновременно, чтобы я мог что-то придумать, решить, как действовать дальше, и действовать. Но просто так это не выйдет. Просто так я прожил всю свою жизнь до того момента, пока не зашел в генделык, не имея ни малейшего представления, что меня на самом деле двое. Чтобы снова обрести эту возможность, надо уколоться. Не знаю, откуда у меня эта уверенность, но я точно знаю, что это поможет.

– Ой, что мы только не пили, – говорит Рустам, – все подряд в рот тянули, как дети малые. Спирт хлебали технический, кружками и вообще без закуси. Кстати, знаешь, чем на стрельбищах занюхивают спирт?

– Знаю, – говорю я, – стреляной гильзой.

– Хм, точно. Стреляной гильзой. Только надо, чтоб свежая была, с дымком. А еще можно…

Я беру в руки ватку, смоченную спиртом, и думаю, куда колоть. В руку колоть опасно. Даже если ты твердо знаешь, что никто и никогда не станет проверять, нет ли у тебя на локтевом сгибе следов от укола, все равно лучше не рисковать.

Это старый ментовский рефлекс.

Наркоманы часто находят разные необычные места, чтобы уколоться. Можно прямо в шею, если, конечно, не промахнешься мимо вены, или под язык. Менее радикальный вариант – колоть в ладонь, с обратной стороны. Это подходит для наркоманов, но не подходит для того, кто хочет скрыть следы укола.

После недолгих размышлений я решаю колоть в паховую вену.

– Вообще, в Советской армии была пестрая толпа уродов со всех концов Евразии. И у всех какое-то свое дерьмо было, – Рустам задумывается на минуту и продолжает: – Знаешь, я вот помню, со всеми, даже с совсем уж потерянными чурками можно было найти общий язык. Но только не с чеченами. Эти твари всегда были себе на уме, держались обособленно, доверяли только своим. И никого, кроме других чеченов, за людей не считали. Так вот, у них было одно дерьмо…

Когда-нибудь, наверное, я стану еще одной историей Рустама. «Когда-то у меня был друг – мент, который сошел с ума и стал колоть себе ширь в паховую вену». Я затягиваю ремень вокруг ноги потуже, еще раз протираю ваткой место будущего укола, еще раз нажимаю на шток шприца, чтоб увидеть фонтанчик жидкости.

Все, я все сделал.

Пора колоть.

Я осторожно ввожу шприц в вену и медленно нажимаю на шток до самого упора.

Эта старая поговорка, насчет того, что ты всегда губишь тех, кого любишь, что ж, она работает в обе стороны.

Она точно работает в обе стороны.

Уколовшись, я словно взлетел над собой – и надо всем, что меня окружало. Я взлетел над этим б*дским городом, над всем б*дским Западным Донбассом, над всей б*дской Днепропетровской областью и даже б*дской Украиной. Я вдруг увидел всех людей, которые были в радиусе нескольких сотен километров, всех, кто стоял, сидел или лежал на своей тахте, только что уколовшись ширью. Но главное: я увидел себя.

Обоих.

Вот один я – лежащий на тахте, правая рука безвольно повисла, левая согнута в локте, голова откинута, тело, которым нельзя пока управлять. И вот другой я – выхожу из забоя, черный, как украинская ночь, стою в клети вместе с другими такими же чумазыми работягами. Я почувствовал оба свои тела, так, как будто я и вправду четырехрукое и двухголовое чудовище, и почувствовал еще кое-что.

У меня теперь общая память.

Одна на нас двоих.

И одна на нас двоих боль.

Я вдруг вспомнил лицо. Лицо той женщины, которая шла из магазина домой посреди ночи. Лицо, которое она повернула ко мне. Лицо, которое навеки застыло после того, как я всадил пулю ей чуть левее позвоночника.

Это лицо Ханны.

Одно мое тело продолжает лежать на тахте, обездвиженное, второе сгибается, словно от резкой боли в животе. Вокруг меня шахтеры начинают что-то говорить, нагибаются ко мне, спрашивают, все ли со мной в порядке, кто-то уже кричит, чтоб позвали врача. Одно мое тело остается на тахте, второе начинает махать руками и шевелить губами, чтобы сказать, что все нормально, одно может идти само.

В смысле, тело.

Одно мое тело все так же на тахте, не меняет положения, второе плавно передвигает ногами, почти не видя дороги перед собой, пытаясь вспомнить, когда оно видело Ханну последний раз.

Живой.

Улыбающейся.

Ханну, размахивающую руками.

Ханну, прикрывающую раскосые глаза.

Ханну, которую я любил.

Одно мое тело по-прежнему на тахте, второе, помывшись и одевшись, стоит за проходной завода, ожидая команды. Ожидая решения. Ожидая приказа, который мое «я» пошлет его рукам и ногам.

И я посылаю его.

Мое второе тело идет проститься с Ханной.

Забавно, но я никогда не понимал, зачем это нужно. Ведь умершему-то уже в любом случае все равно. Ему нет никакой разницы, кто придет с ним проститься и придет ли вообще хоть кто-нибудь. Ему безразлично, какие у него будут похороны и будут ли эти похороны вообще. По большому счету, ему безразлично даже, будет ли он закопан в землю или его бросят на обочине донбасской дороги на съедение собакам.

Единственное, зачем существуют все эти прощания, похороны, торжественное погружение гроба, – мы, те, кто еще жив, должны еще раз пострадать и помучаться. Всем надо идти со скорбными лицами, родственникам плакать.

– Вы – родственник? – спрашивает меня девочка за стойкой городской больницы.

– Я? – не понимаю я.

– Вы – родственник? – еще раз повторяет она. – В морг вход разрешен только родственникам.

– Да, я… я жених, – говорю я.

Лично мне всегда по душе были негритянские, нью-орлеанские похороны, такие, какими их показывают в кино. Когда все поют, пляшут и прыгают вокруг гроба с веселыми лицами. Ведь подавляющая часть человечества верит, что после смерти человек попадает в лучший мир.

Подавляющая – но только не я.

Я знаю, что после смерти человек попадает в забой.

Навсегда.

Ханну выкатывают на стандартной каталке, прикрытую простыней. Санитары не перестают жевать ни на секунду, даже тогда, когда один из них отбрасывает простыню, показывая мне Ханну.

Вернее, то, что от нее осталось.

Бездыханное тело.

Что-то вроде того, которое лежит сейчас на тахте дома у Рустама, одна рука свешивается, вторая все так же согнута в локте, только это тело дышит, пусть и очень медленно, у него стучит сердце, его поры продолжают выделять пот, в желудке переваривается завтрак – а у Ханны уже ничего этого нет.

Она мертва.

Ее лицо поразительно бледно, но я знал это заранее. Одно мое тело (то, что на тахте) видело, как Ханна падала на спину. Кроме того, оно видело достаточно мертвых людей. И я знаю, что в умершем теле прекращается кровоток, и вся кровь постепенно стекает вниз. Я имею в виду, в тот низ, который ближе к центру Земли: то есть, как тело разместилось в пространстве, так кровь и течет. Если тело лежит на спине, то сверху станет белым, как Ханна, и только нижняя треть, или даже четверть, будет бордово-красной от скопившейся там крови. Если же тело упало лицом вниз, то вся спина у него будет белой, а живот, лицо и передняя часть рук и ног – бордовыми.