Джоанн Харрис - Остров на краю света

Туанетта кивнула.

— Э! У каждого в доме есть одна-две комнаты, что просто так простаивает. И у большинства найдется клочок земли под палатку или трейлер. Добавить пару завтраков и ужинов вместе с семьей — и вы уже не хуже любой материковой гостиницы. Даже лучше. Эти городские заплатят любые деньги за ночевку в традиционном островном доме. Разжечь им камин, развесить по стенам пару медных кастрюль…

— Напечь колдунков в «римской печи»…

— Достать островные костюмы из сундуков…

— Народная музыка! У меня biniou лежит где-то на чердаке…

— Рукоделие, вышивка, рыболовные экскурсии…

Стоило только начать — и хлынул поток идей. Я старалась удержаться от смеха, видя, как растет всеобщее возбуждение, но хоть мне и было смешно, что-то отзывалось у меня в душе. Даже скептики Геноле увлеклись, все выкрикивали предложения, барабанили по столам, звенели стаканами. Все единодушно согласились: отдыхающие купят что угодно, лишь бы это был «продукт народных промыслов» или «ручная работа». Многие годы мы злились оттого, что Ле Салан лишен был современных удобств, смотрели с завистью на Ла Уссиньер с его аркадой игровых автоматов, гостиницей, кинотеатром. Сейчас мы впервые поняли, как можно извлечь из нашей кажущейся слабой стороны хорошую прибыль. Нам нужны были только инициатива и немножко капиталовложений.

Приближалась Пасха, и отец с новым энтузиазмом кинулся в строительство. Он был не одинок: вся деревня зашевелилась. Оме начал перестраивать амбар, которым не пользовался; другие сажали цветы в голых дворах и вешали на окна красивые занавески. Ле Салан был похож на дурнушку, которая влюбилась и впервые в жизни увидела в себе задатки красоты.

Про Адриенну мы ничего не слышали со времени ее январского визита. Я слегка расслабилась: ее возвращение привело с собой целую флотилию неприятных воспоминаний, а ее предотъездные обвинения меня до сих пор кололи. Жан Большой если и был разочарован, то никак этого не показывал. Он, кажется, полностью погрузился в свою новую затею, и я была этому очень рада, хоть он и держался все так же холодно. Но в этом, конечно, виновата была сестра.

Флинн тоже слегка отдалился за последние недели. Частично потому, что был очень занят: кроме стройки у Жана Большого он работал еще и в деревне; он поставил во дворе у Туанетты душевую для туристов и помог Оме превратить амбар в квартиру для отдыхающих. Он все так же шутил, играл в карты и шахматы с той же убийственной точностью, льстил Капуцине, дразнил Мерседес, повергал детей в благоговейный восторг своими рассказами о загранице и все глубже проникал в сердца саланцев — то лестью, то очарованием, то ловким обманом. Но его не трогали наши долговременные планы и перемены. Он больше не выдвигал никаких идей и никого не вдохновлял. Может, ему уже не нужно было это делать — ведь теперь саланцы научились думать сами.

Меня все беспокоило воспоминание о том, что произошло между нами на Ла Гулю. Однако Флинн, кажется, начисто забыл об этом, и я, заново проиграв тот эпизод тысячи раз в специально отведенном уголке памяти, решила наконец последовать его примеру. Да, я поняла, что он меня привлекает. Это открытие застало меня врасплох, и я сваляла дурака. Но он гораздо ценнее для меня как друг, особенно сейчас. Я бы никогда не призналась в этом, но с тех пор, как Ле Салан переменился и мой отец начал строительные работы, я чувствовала себя до странности никому не нужной.

Ничего конкретного. Все были дружелюбны и добры. В каждом доме Ле Салана — даже у Аристида — меня принимали радушно. И все же в каком-то более тонком смысле я оставалась чужачкой. В отношении саланцев ко мне была нотка формальности, которая меня странно угнетала. Если я заходила на чай, они доставали лучший сервиз. Если я покупала овощи у Оме, он всегда прибавлял что-нибудь бесплатно. От этого мне было не по себе. Это ставило меня на иную доску. Когда я поделилась с Капуциной, она только посмеялась. Я чувствовала, что Флинн единственный меня понял бы.

В результате я проводила с ним еще больше времени, чем раньше. Он умел слушать и мог простой ухмылкой или вскользь брошенным замечанием расставить мои проблемы по местам. Что еще важнее, он понимал мою другую жизнь, мои парижские годы, и в разговоре с ним — в отличие от многих саланцев — мне никогда не приходилось напрягаться, подыскивая слово попроще или пытаясь объяснить сложное понятие. Я бы никогда в этом не призналась, но со своими деревенскими друзьями я порой чувствовала себя как учительница в шумном классе. Они меня то очаровывали, то приводили в отчаяние; то вели себя друг с другом совершенно по-детски, то проявляли необыкновенную мудрость. Если бы только у них кругозор был чуть пошире…

— Теперь у нас есть настоящий пляж, — сказала я Флинну как-то на Ла Гулю. — Может, и настоящие отдыхающие появятся.

Флинн лежал на спине, на песке, глядя в небо.

— Кто знает, — настаивала я, — может, Ле Салан станет модным курортом.

Я хотела развеселить его, но он даже не улыбнулся.

— Во всяком случае, мы показали Бриману, где раки зимуют. Он столько времени пользовался своей удачей — пора и Ле Салану что-нибудь получить.

— Вот, значит, по-твоему, что происходит? — отозвался он. — Ле Салан собирается получить свою долю?

Я села.

— Что такое? Ты чего-то недоговариваешь?

Флинн все так же глядел в небо. Глаза его полнились облаками.

— Ну?

— Вы все так довольны собой. Одна-две мелкие победы — и вы думаете, вам уже все по плечу. Скоро начнете ходить по водам.

— Ну и что? — Мне не нравился его тон. — Что плохого, если люди проявят немного предприимчивости?

— То плохо, Мадо, что все эти предприятия чуть-чуть слишком успешны. Слишком большая отдача, и слишком быстро. Как ты думаешь, сколько времени пройдет, прежде чем новости просочатся наружу? Прежде чем каждый захочет получить свою долю?

Но мы не желали терять время на подобный пессимизм. До начала туристического сезона оставалось три месяца, и вся деревня работала больше и охотнее, чем даже во время постройки Ле Бушу. Успех придал нам храбрости; кроме того, мы начали получать удовольствие от ощущения новых возможностей, которое давал наш замысел.

Флинн, который мог бы целый год почивать на лаврах, пользуясь заработанным уважением саланцев, — ему даже за выпивку платить не приходилось бы — держался поодаль. Вся честь досталась вместо него святой, и святилище, воздвигнутое Туанеттой, ломилось от приношений. Первого апреля Дамьен и Лоло устроили небольшой скандальчик, украсив алтарь дохлой рыбой, но в целом люди искренне почитали святую Марину, вновь воцарившуюся в своем прежнем обиталище, и отблеск этой славы падал на Туанетту.