Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.

– Проходи, малый, – сказал он, – все уже ждут. А это кто?

Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.

– Это со мной, – повторил Себастиан волшебную фразу.

– Бучко, – сказал художник, – Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?

Я представился.

– Сотрудник Технологического центра, – дополнил Себастиан.

– Да ну? – равнодушно произнес Бучко. – Ну проходите…

Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой – я остановился, приглядываясь.

– Вон та – моя, – сказал Бучко, – слева, внизу.

На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:

– Я бы повесил такую у себя дома.

– Это не критерий, – почему-то вдруг обиделся Себастиан.

– Напротив, – возразил Бучко, – это, пожалуй, единственный критерий.

Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.

Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:

– Зачем он вам?

– Как же без них, парень, – неопределенно ответил Бучко, – как же без них?

Я пожал плечами.

– Мажоры – они как бабы, – тем временем продолжал тот, – с ними нельзя и без них нельзя. Верно?

– Насчет баб верно, – согласился я.

Дверь в комнату на втором этаже – это ее окно светилось – была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.

Обычное сборище, все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, – красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы – кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.

– Уж очень он нежный, – пояснил за моей спиной Бучко.

Я понял, что хочу есть.

– Кого это ты привел, приятель? – спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану. Ответил Бучко.

– Из Верхнего Города. С Себастианом он.

– Милости просим, Лесь, – сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.

Я сел за стол – рядом с каким-то мрачным худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:

– Поэт-авангардист.

А Шевчук добавил в полный голос:

– На мясокомбинате работает. На разделке туш…

Печальна участь непризнанного поэта. Забавно – мажоры на кажом углу вопят, что поощряют искусство – и впрямь ведь поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса. Им нравится, чтобы понятно было… складно… и желательно с моралью.

– Доходили до меня слухи, – тем временем говорил Шевчук, – доходили. Ты вроде неплохо устроился – там, наверху.

– Терпимо, – ответил я, – ничего особенного.

– Научник?

– Да.

– А я, вот видишь, – Шевчук покрутил головой, – на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.

– Угощайся. – Бучко явно был тут за хозяина. – Тут все базарное. Вина налить?

– Валяй.

Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но на всякий случай сказал:

– У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…

– Индекс толерантности, – угрюмо ответил Шевчук, – их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем.

– Брось. – Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. – У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции – коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…

– Я ничего не имею против мажоров. – Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. – Вот он – мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…

Пошло-поехало.

Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде – кто ж ей, правда, верит? – у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.

Я отпил вина – кисловатое… явно домашнего изготовления.

– Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…

– Сложилось… подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…

Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:

– Сослагательное наклонение – штука коварная, Адам… Что было бы, если…

– Америка… – Шевчук подлил стакан, – вон вместо процентовки у них квота согласно численности… нелицензированные исследования… и сразу – какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят. Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.

В чем-то он, Адам, прав. Древний вид, очень древний. Да еще обоеполый… то есть и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…

– Может быть, вскоре. – вдруг со значением произнес Себастиан.

– Что – вскоре?

– У нас тоже есть прогрессивные политики.

– Аскольд, – проговорил Шевчук с отвращением.

– Хотя бы… Слышали его выступление?

– Да чушь все это. – Шевчук покачал головой. – Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд.

– Нет! – так и взвился Себастиан. – Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.

– Ну-ну, – неопределенно проговорил Шевчук.

Бучко сказал:

– А что, нам бы развернуться… Вон американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…

– На столбах, – пылко подсказал поэт-мясоруб.

– Ну, – Бучко печально покачал головой, – это ты загнул. Они же жалостливые, мажоры. Вон Ляшенко и то жалеют. Все спорят – вводить смертную казнь, не вводить…

– Брось! – напирал поэт. – Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек – это звучит гордо!» А мы тут… ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный благонадежный человек – какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! А картины комиссия завернула – мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры – понимают только то, что словами пересказать можно…

– Вовсе нет, – не выдержал Себастиан. – Я же понимаю.

– Да что ты там понимаешь, – презрительно сказал Шевчук, – поднахватался по верхам. Художника из себя строишь… мэтра… вы паразитируете на нашей культуре – все вы.