Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.

– Но ведь Аскольд всегда… я же знаю… всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход. Что существующие нормы несправедливы.

– Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя… может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами – корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса… Увидишь, еще назовут потом Аскольдом Освободителем!

– Видишь ли, в чем дело, Лесь, – что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, – мне трудно поверить в то, что ты говоришь… было трудно… потому что…

Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам.

– Я ведь потомок Аскольда, – сказал Себастиан.

Я молча вытаращился на него. Потом сказал:

– Парень, это невозможно!

– Но это так и есть, Лесь, – терпеливо ответил он.

– Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда – что, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим…

– Ты просто не понимаешь… У нас потомок – прямой потомок, – мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было… Потом… За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви.

– Он арестовал Гарика, – сказал я.

Себастиан уныло ответил:

– Я понял.

И, помолчав, добавил:

– У нас вообще не принято… говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.

О господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве… И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош ни ставил!

Я неуверенно сказал:

– Ну, он, наверное, яркая фигура…

– Не надо, Лесь, – тихонько отозвался он.

Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:

– Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?

– Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.

– А как же я?

– Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения. Если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.

Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.

Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого. Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…

Я обнял его за плечи, сказал:

– Ну-ну, что ты, как маленький…

Он отчаянно прижался ко мне – рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…

Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он, собственно, делает.

Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.

Я сказал:

– Ты что, с ума сошел?

Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.

– Но я подумал…

– Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!

– А в книгах…

Я холодно спросил:

– Что за дерьмо ты читаешь?

Он не ответил, Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.

Небось какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, который бабы глотают между кухней и спальной… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:

– Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.

– Прости, Лесь, – отчаянно проговорил он.

– Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…

– Да, но…

– Правда, иди. Поиграл в подпольщика – и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.

– Но я думал…

– Ну что ты там еще думал?

– Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…

Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли.

– Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.

– Почему?

– Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…

Тут только я соообразил, что мне на самом деле от него надо.

– Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…

Права же была бедная Валька, ох права!

– Я… Лесь, ладно.

Где-то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты – мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.

– Ты обещал, Себастиан.

– Эй, вы там, – раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, – выходи!

И я вышел под дождь, заложив руки за голову.

Я столько раз видел его по телевизору – и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо – просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.

– Встань, сука, – сказал за моей спиной конвойный.

Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:

– Полегче.

Потом конвойному:

– Оставьте его.

– Но… – возразил тот.

– Здесь я распоряжаюсь, – холодно сказал Аскольд. – Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?

Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:

– Ага.

– Вот и славно. – Аскольд придвинул себе табуретку и сел. – Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…

– Ничего, – сказал я сквозь зубы, – нагоните… Наберетесь опыта.

Он вежливо согласился:

– Разумеется.

Спина тоже болела – невыносимо. Должно быть, почки. Выживу, еще долго буду мочиться кровью.

Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.