Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

– Что вам от меня нужно? У меня ничего нет.

Он сказал:

– Да… единственная пленка ушла к американцам.

И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?

– Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, – сказал он наконец, – пришлось. Ничем особенным вы не отличились. Ничего не изобрели, ни против кого не восстали. Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками – немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.

Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.

– Почему же он пошел за вами? – неожиданно спросил он. – Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты. Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает.

– Себастиан? – сообразил я.

Он хмуро кивнул.

– Я правда не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.

– Но почему за вами? – Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. – Ведь вы же ничтожество!

Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.

– Это все из-за его дурацких идей, – наконец сказал он, – ничего… вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь. Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится. Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только – чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.

Я сказал:

– У вас свои методы.

– Верно.

Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:

– Проводите его в камеру.

И вышел.

Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел – и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов – тянулись меж двух шеренг других людей; вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это – говорить от имени Себастиана.

Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов, и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.

И верно, меня привезли ко мне же домой.

Я занимал две комнаты на цокольном этаже – в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал – меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.

Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы – я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…

А я сидел и думал о том, что я все делал не так.

Самое забавное, что я никак не мог понять: что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было; лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.

Я было снял зачем-то телефонную трубку – даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.

Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:

– Можно?

Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:

– Да… конечно.

– Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему.

Я оглядел свою комнату – почему-то она показалась мне нелепой: все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…

– Садитесь, старший.

Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая – он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:

– Родитель.

– Родитель…

– Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое.

– Со мной ничего не случилось.

– Ты вполне мог дождаться моих людей – зачем было убегать?

– Я не знал…

– Похоже на то. Нам пора объясниться – так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать – до поры до времени.

Я молчал, уставившись в пол.

– Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.

– Кто доносил? Шевчук?

– Шевчук? – Он взглянул на меня и усмехнулся. – Да нет – Гарик.

Почему-то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.

– А что – Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал – неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?

Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось – может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:

– Ведь что он такое, этот твой Шевчук – фикция. Обман зрения.

Я сказал:

– Не понимаю. Он что – твой человек? Провокатор?

Почему-то слово «человек» далось мне с трудом.

Он встал – должно быть, кресло все-таки было неудобным, – прошелся по комнате, потом снова сел…

Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил – поскольку ему нужно было уладить еще одно дело; со мной.

– О нет… Тут игра тоньше. В конце концов провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый – высшее искусство.

Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи – пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует. Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.