Ирина Муравьева - День ангела

– Не отворачивайся, – дрожащим всхлипывающим голосом прошептала она. – Нужно было тебе еще тогда все рассказать. А я побоялась. Сама не знаю чего. Мне все кажется, что если и я буду говорить о нем как о мертвом, он…

Она замолчала.

Ушаков опять взял ее руку и провел ею по своему лицу.

– Ты работаешь сейчас или уже нет?

– Уже две недели, как не работаю.

Вытерла мокрые глаза и тяжело поднялась со стула.

– Я сегодня уезжаю, мой поезд в четыре.

– Ты не на машине?

– На поезде. Очень мешает живот. Водить стало трудно.

– Поедем ко мне, – сказал Ушаков.

– А вдруг я рожать там начну? – усмехнулась она. – И что будем делать?

Он промолчал.

– Я рада, что увидела тебя. Я хотела еще раньше приехать, сразу после того, что тогда… Ну, когда ты убежал… Опять побоялась. А сейчас-то уже что терять? С таким животом вряд ли выгонишь. Правда?

– Не надо! – Ушаков замотал головой. – Не говори!

– Не буду, не буду! – И запнулась на полуслове, словно решившись на что-то. Яркий, белый свет с силой полился из ее глаз: – Это так гадко было! То, что у нас с тобой тогда…

– Гадко? – вспыхнул Ушаков.

– Да, гадко, нечисто. Зачем я заманила тебя тогда?

– Заманила! – усмехнулся он.

– Кто знает, что будет? Увидимся ли мы еще, не увидимся? А если бы я сейчас не прибежала, грязь эта осталась бы между нами. И даже если бы ты и думать забыл про меня – летнее приключение, подумаешь! – все равно это бы осталось между нами, как все остается между людьми, все остается, даже то, что кажется совсем забытым… И вся эта гадость… А так – мне хотелось, чтоб ты меня понял, простил, если можешь…

Он смотрел на ее лицо и не узнавал ее. Дело было не в том, что оно, почти до конца утратившее яркую миловидность, пополневшее и обезображенное пигментными пятнами, уже не могло привлечь его, а в том, что он вдруг до жжения в груди ощутил, что не может оторваться именно от этого, подурневшего лица, не может жить без него, и удивлялся, как же он не понял этого сразу, отпустил ее и потерял столько драгоценного времени.

Он вслушивался в то, что она говорила, потому что каждое слово заново подтверждало ему, что это и в самом деле она , и произносилось неповторимо ее, особенным голосом, но дело было не в значении того, что она произносила, а в той все сильнее и сильнее разгорающейся радости, которая внезапно наполнила его так, как будто он первый раз вышел в весенний, расцветший последней былинкою сад после долгой болезни.

Париж, 1960 г.

Пишу наспех. Только что пришли домой. Сегодня доктор Пера подтвердил нам диагноз. У Георгия рак левой почки с метастазами в легкое. Надежд на выздоровление никаких.

– Русский человек, – сказал ему на это Георгий, – привык надеяться на Бога, а не на таблетки.

Доктор Пера только пожал ему руку обеими руками. Мы вышли с мужем на улицу, пошли по бульварам в сторону Ситэ. Сначала говорили о каких-то пустяках, быстро говорили, себя не слышали. По дороге остановились в аптеке, взяли лекарство для инъекций на случай сильных болей. Доктор Пера спросил, можно ли рассчитывать на Верину помощь, она ведь госпитальная медсестра и живет недалеко от нас. Я сказала, что, разумеется, можно. У нас, кстати, огромная квартира, нам двоим и не нужна такая, и мы с Георгием много раз предлагали ей переехать к нам вместе с мальчиком после Ленечкиной смерти, она бы экономила в этом случае большие деньги. Но Вера – это Вера. Зачем мы ей!

Господи, что я пишу? Муж мой помирает, а я забочусь об отношениях с невесткой! С ума я, что ли, сошла? У самого входа в аптеку – огромное желтое зеркало. Увидела нас с Георгием в этом зеркале и почувствовала, что вот и закончилась жизнь. Страшно мне? Мне страшно. Смотрю на своего мужа и думаю: бедный мой! Прожили тридцать восемь лет вместе, спали на одной кровати, ели за одним столом, а у каждого на уме было что-то свое, и каждый смотрел на другого с тоскою, словно мы чего-то каждую минуту ждали, да так и не дождались.

Покормила его обедом сейчас, прилег отдохнуть. Похудел, половина осталась. После того как он поспит, пойдем к Верочке. Нужно уговорить ее пожить с нами. Завтра обещали сильный дождь, а то бы нужно поехать на кладбище и мальчика взять с собой. Вера его возит на могилу только дважды в год – на Пасху и на Рождество, а это неправильно. И нужно с ребенком говорить об отце почаще, рассказывать ему, каким он был, какие игры любил, как заботился о животных. Георгий, кстати, уверяет меня, что Митенька наш – больше русский, чем Леня. Он говорит: «Вот ты увидишь, он у нас как Пьер Безухов будет, я в нем это чувствую. А в Лене много было разболтанного, европейского, не нашего». Но Митя ведь еще дальше от России на целое поколение! Откуда же в нем это «наше»? Георгий, конечно, про другую Россию говорит, я его понимаю. Та Россия, которую он в Мите хочет увидеть, только в книжках осталась. Что-то я опять не то пишу.

Главное – правильно Георгия кормить сейчас, и чтобы он гулял побольше. Курить он уже бросил, значит, на легкие будет меньше нагрузки. В церкви нужно бывать. Я всегда говорила, что мы мало стали в церкви бывать. Горе нас переломило. Что я пишу. Я о другом должна думать. О другом. Если бы я Георгию не лгала, как проклятая, было бы у него больше сил? Мне теперь кажется, что это я у него силы отнимала. Мне прибавлялось, у него отнималось. А вдруг он от этого, от отнятого, заболел сейчас, кто знает? Когда людей не любят или им кажется, что их не любят, они ведь болеют, а многие даже умирают, мне всегда так казалось.

Как он похудел, господи. Родной мой. Родной мой! Родной мой. Пера сказал, что сейчас какое-то есть новое лечение, но в нашем случае оно не годится. Откуда же он может знать, что оно не годится?

Шанхай, 1938 г.

Мы с доктором Рабе в Шанхае. Кругом война, столько горя, а здесь работают все рестораны и магазины, шум, автомобильные гудки, огни, вспышки рекламы, сверкают витрины. Идет дождь почти непрерывно. Рикши на велосипедах похожи на только что слепленные из мокрой глины фигурки. Шанхай показался мне еще экзотичнее, чем я представляла его себе по письмам Патрика. Город наводнен русскими, многие из них живут богато и работают по своим специальностям, но многие бедствуют, особенно женщины и молодые девушки, которые приезжают сюда в целях заработка из Харбина, где они воспитывались в тихих и богобоязненных семьях. Здесь им приходится идти официантками в рестораны и даже торговать собой. Русская колония кажется очень на первый взгляд сплоченной, но мне уже объяснили, что это не так. Сплошные доносы и сплетни, как всегда и везде. Есть русские, которые хотят вернуться обратно в Россию и создали даже Союз возвращения на Родину, но их меньшинство. Два других союза – Союз монархистов и Союз русских инвалидов, наоборот, настроены очень лояльно по отношению к Германии и раздувают антисоветскую пропаганду. Город поделен на английскую и французскую зоны, попадая в которые чувствуешь себя словно в Европе, только еще более многолюдной, красочной и шумной. Соединение ужасов войны с тем, что многие люди так роскошно живут здесь и закрыли глаза на то, что одновременно с их роскошной жизнью рядом льется кровь, напоминает мне Москву, где женщины приезжали в Большой театр на автомобилях с шоферами, закутанные в песцы и чернобурки, а город был весь наводнен бездомными детьми и нищими.