Ирина Муравьева - День ангела

Шанхай, 1939 г.

Лиза, вчера я была на концерте Александра Вертинского в «Ренессансе». Лисснера там не оказалось, но доктор Рабе говорит, что завтра Вертинский опять будет петь в этом ресторане, и завтра Лисснер уж точно появится, потому что завтра суббота. По субботам и воскресеньям здесь, в «Ренессансе», собирается исключительно русская публика, а Лисснер дружит с белыми эмигрантами, говорит по-русски и большой поклонник Вертинского. Про самого Вертинского здесь тоже ходят сплетни, и некоторые считают, что он советский шпион. Я так волновалась, что сейчас, может быть, встречу Лисснера, что самого Вертинского поначалу видела как в тумане. На сцену вышел очень высокий, худощавый, густо напудренный, в ослепительной рубашке и смокинге, по-прежнему манерный, но очень постаревший человек. В Париже он был совсем другим. Сидящие в зале неистово ему захлопали. Он наклонил свою небольшую птичью голову, призакрыл глаза, давая зрителям возможность успокоиться, потом вскинул руки с очень длинными выхоленными пальцами и сказал тонким голосом, как всегда очень сильно грассируя:

– Памяти моей покойной сестры: «Кокаинеточка».

Это та самая песня, которую мы с мамой слышали когда-то в Париже, а потом еще на пластинке, так что я помню ее наизусть.

Ты не представляешь себе, что тут началось! Одна из дам, всхлипывая и вскрикивая, сорвала с себя кольца и бросила их на сцену. Потом выскочил какой-то господин и поставил у ног Вертинского перевитую цветами корзиночку, в которой спал крошечный мопс. Некоторые аплодировали стоя. Много лет назад, когда на парижском концерте он пел эту свою «Кокаинеточку», кто-то из зала спросил его, правда ли, что его сестра умерла от кокаина. Он признался, что правда, и вдруг рассказал, каких трудов ему стоило самому освободиться от этой привычки. Я до сих пор помню даже те выразительные подробности, которые мелькали в его рассказе: о том, что кокаин разъедал слизистую оболочку носа и у многих кокаинистов обмякали носы, о галлюцинациях, главным действующим лицом которых был почему-то Пушкин, о диких страхах, продолжавшихся до тех пор, пока он не встретился со знаменитым психиатром Баженовым, молча вынувшим из его кармана коробочку с кокаином и выбросившим ее в корзину, после чего все сразу и кончилось. Помню, как мама наклонилась тогда к моему уху и сказала: «Не верь ему, Настя. Все врет».

Вертинский сильно постарел, и вчера в «Ренессансе» я увидела как будто совсем другого человека, на которого напялили смокинг Вертинского и научили так же вскидывать руки, закрывать глаза и грассировать, как он. Мы просидели почти до двенадцати. Завтра придется идти опять и, может быть, слушать опять «Кокаинеточку».

Париж, 1960 г.

Сегодня, когда Вера привела ко мне Митю, я отозвала ее в кухню и молча показала ей Ленины тетради. Она изменилась в лице, но ничего не сказала. Какая выдержка!

– Ведь вы же все знали! – сказала я ей.

Она посмотрела на меня какими-то ослепшими глазами:

– Вы тоже всё знали.

Шанхай, 1939 г.

Я узнала Лисснера с первого взгляда. Он расположился за крайним от дверей столиком. С ним была очень хорошенькая, вся фарфоровая китаянка. Лиза, я поняла, что имел в виду Патрик, когда писал мне, что Лисснер похож на Уолтера. Это особые люди, особая порода. В них есть какая-то оледенелость. Помнишь, как в Тулузе вдруг выпал густой снег, и мы обрадовались, слепили с тобой снежную бабу во дворе, а мама залила ее водой, и она покрылась ледяной коркой. Мама тогда сказала, что так она дольше простоит, а потом добавила, что и люди бывают замороженными и тоже поэтому дольше живут.

Я смотрела на него, не отрываясь, он не мог не чувствовать на себе мой взгляд, но ни один мускул не дрогнул на этом неподвижном лице. Через несколько минут он поднялся, поцеловал фарфоровое плечико своей китаянки и очень уверенно направился к нашему столику. Он слегка выше ростом, чем Уолтер, не хромает, разумеется, но когда он подошел совсем близко, их сходство стало еще заметнее.

– Не говорите ничего лишнего! – успел шепнуть мне доктор Рабе.

– Моя интуиция, – сказал Лисснер по-русски, – подсказывает мне, что вы понимаете, на каком языке я к вам сейчас обращаюсь.

– Да, – ответила я по-немецки, – но мой спутник не знает этого языка.

– Прошу извинить меня, – засмеялся он и тоже перешел на немецкий. – С вашим спутником мы уже встречались.

Доктор Рабе кивнул ему и принялся смотреть в меню.

– Придется знакомиться самому, – сказал Лисснер, – раз ваш спутник не расположен меня представить.

– Вас ждут, – угрюмо сказал Рабе. – У вас еда там остывает.

Лисснер, не отвечая, уселся рядом со мной.

– Я знаю, кто вы такая.

У меня так колотилось сердце, что он, наверное, это слышал.

– Пойдемте потанцуем. – И протянул руку, прежде чем я успела даже кивнуть. – Я не очень силен в этих нынешних фокстротах, они слишком быстрые для меня, но вы будете моей учительницей.

Я неуверенно поднялась и тут же оказалась в его очень крепких и сильных объятьях.

– Давно вы в Шанхае? – спросил он.

– Недавно.

– Веселый город, куда веселее Парижа.

– Я не развлекаться приехала.

Он выдвинул вперед подбородок так резко, что почти дотронулся до моей щеки.

– Вы такая куколка. Жаль, если и вам достанется.

Я дернулась от неожиданности, но он держал меня очень цепко.

– Танцуем, танцуем! Вам хочется задать мне какой-то вопрос. Угадал?

– Да, – сказала я. – Да! Вы угадали.

Он ответил мне нежным и туманным взглядом, как будто между нами шла любовная игра.

– Моя девочка ревнует, – кивнул на свою маленькую китаянку, которая стала еще белее под своим гримом. – Она до сих пор не догадалась, что я нуждаюсь в ней гораздо больше, чем она во мне. Вам хочется знать почему?

– Мне хочется знать, кто убил моего мужа, – выдохнула я прямо ему в лицо.