Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник)

Негодяи скрутили одежду коммуниста в комок, обильно полили ее мочой, измазали калом. Точно так же они хотели поступить и с партийным билетом коммуниста. С грязным смехом они взяли билет в руки, глумясь над фотографическим изображением своей, как им казалось, беззащитной жертвы.

И вдруг... О, это вдруг! Партийный билет засветился красным светом, и свечение это все увеличивалось и увеличивалось.

– Осторожно! – предупреждающе крикнул коммунист, пожалев этих непотребных парней и женщину.

Но было уже поздно. Раздался свистящий нарастающий звук. Лица подонков исказились ужасом. И, как бы втянутые в неведомую воронку, засосанные неизвестным гигантским пылесосом, с перекошенными ртами, выпученными глазами, отрывающимися конечностями, обидчики неизвестного коммуниста начисто исчезли из пространства и времени.

Эффект свечения партийного билета тут же прекратился. Голый седой человек шел ранним туманным утром через рощу к себе домой, на дачу, которую он снимал для поправки здоровья, ухудшенного так называемыми застойными временами, и плакал, и плакал, и плакал.

Я страшно рассердился! Я – философ, а у нас на дачах живет один ответственный коммунист, который содержит собаку – овчарка немецкая сторожевая. А у нас собаки нет, за исключением старого пса Лорика, которого нам оставили соседи, временно, сроком на два месяца, уехавшие в Америку. Я в Америке пока не был, хотя и тоже посетил Чехословакию, Финляндию, ФРГ и Францию. Дача у нас маленькая, в одну доску, и мы ее будем перестраивать. Моя жена и племянница Маня решили выйти и прогуляться с собакой, несмотря на жару. Я сидел и думал о коммунистах, но что-то вдруг заставило меня тоже подняться и выйти за калитку. В нарастающей тревоге прошелся я по тенистым просекам этого дачного поселка, но не встретил никого, кроме детей, игравших в многосерийный итальянский фильм «Спрут», рассказывающий о борьбе итальянских комиссаров с итальянской же мафией. Пахло сеном, яблоками, и я хотел было уже совсем повернуть обратно, как вдруг увидел напряженное и суровое шествие. Впереди шел старый пес Лорик со слегка окровавленной пастью, за ним, держа его на поводке, – племянница Маня, чьи детские голубые глаза потемнели от гнева, а в некотором отдалении – моя жена, с губами, ставшими сжатыми и неулыбчивыми за время этой их прогулки, оказавшейся не такой удачной, как было задумано.

Оказалось, что они шли мимо дачи ответственного коммуниста, который стоял с наружной стороны своего забора без рубашки, в синих «тренировочных» штанах и белой панаме «Банана репаблик».

– Ох, какая славная у вас собачка, какая спокойная, хорошая,– сказал ответственный коммунист, но ему никто не ответил. Моя жена не станет разговаривать с мужчинами, говорящими такие слова таким тоном, так она мною воспитана, племянница Маня вообще не любит отвечать, а старый пес Лорик, предчувствуя, по-видимому, что стрясется дальше, даже отвернулся и тоскливо высунул длинный розовый язык. Собака овчарка немецкая сторожевая тоже молчала, по-видимому составляя в голове план своих дальнейших гнусных действий.

Женщина, девочка и собака проследовали дальше, беседуя о всяческой чепухе, да в основном все про того же итальянского «Спрута». Дескать, как мог комиссар, такой умный человек, не догадаться, что мафия украдет у него дочку, говорила племянница Маня, а моя жена резонно возражала ей, что комиссар Катанья не мог знать всей глубины мафиозной подлости: ведь раньше мафия никогда не трогала женщин и детей, как сказала одна преступная банкирша из их же мафиозной компании, – так кто же мог подумать, что они на этот раз сделают именно это?

Внезапно они сразу же испугались. Потому что их вдруг внезапно догнала гигантскими шагами эта самая овчарка немецкая сторожевая. Сначала она немедленно обнюхала бедного и смирного старого пса Лорика, после чего вдруг вцепилась ему в глотку, и две собаки, рыча и оскалившись, покатились по пыли, увлекая за собой и женщину, и ребенка.

Ленивой трусцой бежал к ним ответственный коммунист, виляя задницей, с двумя своими товарищами-коммунистами и неизвестной женщиной, которая, очевидно, являлась женой ответственного коммуниста.

Собак растащили. Ответственный коммунист пробормотал все необходимые слова извинения, объяснив, что собака случайно вырвалась, они ее не удержали, ее зовут Чук, а еще у них была собака Гек, как у Аркадия Гайдара, но они ее «отдали».

Племянница Маня рыдала. Первый товарищ ответственного коммуниста расхохотался, и моя жена сказала ему:

– Смешно, да? Очень смешно? Если вы знаете, что собака у вас такая, почему вы не держите в наморднике? А если бы девочка была одна?

Первый товарищ ответственного товарища дернулся, чтобы что-нибудь ответить, но его другой товарищ сделал своему товарищу знак «Молчать!», после чего три коммуниста, их женщина и собака овчарка немецкая сторожевая удалились, рассыпаясь в прежних извинениях.

Я страшно рассердился! Я сделал замечание жене, что в ее положении не следовало бы отправляться гулять с девочкой в сопровождении старого пса, даже пускай и очень смирного, чему доказательством случившийся случай. Но моя жена настолько испугалась, что даже не стала мне возражать, что всех случаев предугадать невозможно. Я страшно рассердился! Я хотел идти на дачу к ответственному коммунисту и, если что, вступить с ним в борьбу, невзирая на двух его товарищей, женщину и собаку! Я кричал, что когда же это кончится, все это безобразие и лагерные овчарки будут продолжать омрачать нам жизнь в период зрелой перестройки, которая и так идет нелегко. Я вспомнил историю нашей страны, историю КПСС, все унижения, выпавшие на долю народа и лично на мою долю как микроскопического представителя этого народа, и продолжал кричать, что я предчувствовал, да, я предчувствовал, что этим все и кончится, такие прогулки мимо дачи ответственного коммуниста!

Уж и старый пес Лорик зализал свои раны, и моя жена с племянницей ушли в дом есть мороженое с красной смородиной и пить ананасный компот, а я все бранился и бранился. Вот до чего я рассердился!

Однажды один кулак шел вдоль ржаного поля, размышляя, что бы ему еще сделать против коммунизма: может, кого убить, отравить или чего поджечь, раз хлеб все равно отобрали коммунисты.

С этими мыслями он присел в глубокой борозде и предался своим кулацким воспоминаниям о прошлом.

Как якобы хорошо жил весь народ, а в первую очередь, конечно же, он сам, кулак, до того как началась сплошная коллективизация и ликвидация всего кулачества как класса. В воспоминаниях фигурировали блины, пышки, парная говядина, лошади, батраки, мельница и тяжелые подводы, нагруженные мешками. Молоко, желтая сметана в глиняной кринке, бесчеловечная эксплуатация семьи и сыромятные вожжи, которыми он «учил» жену, детей, а дедушке лишь давали на ужин немного моченых корок в глиняной миске – знамо дело, кулаки!..