Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник)

– А в следующий раз я накормлю тебя португальским овощным супом, – посулилась она, и они бесстрашно нырнули в белоснежную ее, широкую деревянную кровать-постель, оставшуюся от спившегося грубияна мужа.

Да, да, Коркин тоже грубоват, но он грубоват галантно. О Коркин-Коркин, дорогой ты мой человечек по фамилии Коркин!!

...зачем ты так груб, нежный Коркин?

нет мне... милый, ой, да...

все, и – включи, и давай

послушаем немного музыки...

А когда наутро луч света в царстве неразведенного врача-терапевта Резухиной невольно пробудил Коркина, светя фонариком сквозь щель в плотных шторах, тоже раскрашенных фонариками, фанзами и фазанами, то тогда со стоном усталости и блаженства по-тя-ну-у-лся Коркин, но тут же с ужасом понял, что почти весь «хлодник» именно в этот данный момент непроизвольного потягивания совсем и начисто вылился из него на льняную простынь, расположенную на пружинном ложе широкой деревянной кровати-постели, оставшейся от спившегося грубияна мужа, находящегося на излечении в лечебно-трудовом профилактории, и в животе остаточно хлюпало, крутило, булькало.

Потом холодным, хладным, «хлодниковым» покрывшись, умирая со стыда, натянув пуховое одеяло до подбородка, Коркин дождался наконец, что отворившаяся дверь предъявила его взору Резухину в очаровательном неглиже, дорогую и веселую его Светку с вьетнамским (все Азия-с!) подносиком в руках, где дымящиеся чашечки, сухарики в сухарнице, маслице в масленке, джем в хрустальной вазочке для джема.

– Ку-ку-ку, Коркин, – лукаво кукукнула она. – Проснулся, засоня, наш куковей Коркин?..

И вдруг насторожилась, когда Коркин удушенным голосом что-то ей такое залепетал, после чего откинул пуховое одеяло.

Поднос выпал из рук честного и любящего врача-терапевта Резухиной на немецкий ковер-палас, что под ногами пыли не давал, и она зарыдала, сильно откидывая назад небольшую овальную голову и поминутно топая маленькой полной ножкой. Тушь текла по ее румяным щекам из ресниц, которые она, оказывается, уже успела накрасить. И жалобно, и капризно кривились дрожащие, округлые и широкие губы ея. Она еще рыдала, а Коркин уже уныло собирал разбросанные кругом свои носильные изящные вещи.

Потом они, конечно, частенько хохотали нежно, вспоминая вышеуказанную эту, довольно-таки, прямо нужно сказать, малоэстетическую сцену, хохотали, игрались и лизали друг друга. Но все же, если честно говорить, если уж до самого конца говорить, до самого конца признаваться – не потянул, не потянул сорокалетний молодой человек, и неужто уж это настолько уж ослабел русский организм, коли не смог правильно переварить обыкновенную польскую похлебку? И кто же теперь посмеет предложить ему португальский овощной суп? Вот в чем вопрос быстротекущей сексуальной жизни врача-терапевта Резухиной и куковея Коркина, без решения которого их жизнь дает трещину и гибнет, как Атлантида. А муж? А ЛТП? Русь, Русь, куда все же несешься ты?

Нет ответа.

– К тридцати двум годам я разучился делать многое из того, что умел делать в примыкающие двенадцать лет. Я разучился: 1. Подбирать и складывать слова. 2. Выдумывать хлесткие, сочные названия. 3. Сплетать начала и концы, – опечалился Гриша.

– Без труда не вынешь... – радостно засмеялся Миша.

– Один мужик все время повторял «дык» да «дык», имея в виду фразу «дык что ж это я?». Он служил врачом в пионерском лагере. Его звали Лев. Он был очень толстый и очень робкий. Однажды он выносил помойное ведро, увидел у сортира красивую девушку, испугался и заулыбался ей сквозь толстые очки робко и щемяще, – растрогался Коля.

– Ты удак, Коля, – сказал Гриша.

– Ты удак, Гриша, – сказал Коля.

– Черная гора, – сказал он. – На горе стоит черный-черный дом! А в доме стоит черный-черрр-ный грробб!

– Детка, вы знаете, что в Средние века сенные красавицы грели эксплуататорам постели своим телом, здоровые молодые краснощекие девки. Чистые. Их для этого специально все время мыли в бане, – сказал он.

– А также в те века люди, предпочтительно хозяйки, такие же, как ты, юные женщины, жены, матроны, пекли, что ни день, коржи, пироги с вязигой, пышки, пампушки рисовые, точь-в-точь, как твоя матушка, когда она прошлым летом у нас гостила и которой я благодарен за все на свете, кроме того, что она родила тебя, а если уж и родила, то хотя бы научила стряпать коржи, пироги с вязигой, пышки, пампушки рисовые, как в Средние века, – сказал он.

– Было много дураков, шутов и уродов. Все они были похожи на меня. Они лежали в постелях, звенели бубенцами и говорили королям, царям, министрам правду! Одну только правду! Ничего, кроме правды! О, это были смелые и отважные люди, они шли на плаху, надолго тем самым опередив в развитии свои Средние века.

– Изобретались различные изобретения, как-то: летательные аппараты, самогонный аппарат, перпетуум мобиле, философский камень, очки, парики, вставные зубы. В этих смышленых головах зрели светлые мысли, но, к сожалению, мало, ой, как мало было бань, нечистоты выплескивались прямо на древние тротуары, дамы вычесывали вшей и блох специальными вошеблохочесалками, и зачастую интимные радости населения омрачались антисанитарным соприкосновением, чуть ли не слипанием грязной, скользкой от пота кожи, что, однако, не мешало людям беспрестанно размножаться, о чем свидетельствует сильно понизившаяся ныне кривая деторождаемости...

– Катишь Берестова! – крикнул он. – Я чувствую бывший жар ваших бедер под этим толстым пуховым одеялом!

Лежа в постели, он болтал, болтал, болтал, следя за ней краешком зрения, но женщина, вопреки его ожиданиям, слушала его весьма хладнокровно. Не крикнула: «Перестань городить чушь!», не сказала: «Прекрати говорить гадости». И в нагретую постель она не возвращалась. Судорожно на работу сбираясь, она золотила щеки сизой пудрой, маслянила красное сердечко овальных губ, синь и тень на глаза наводила.

Она сказала:

– Ну, я пошла. Разогреешь себе чего-нибудь. – И хлопнула дверью.

– Да я уж и сам встаю, – отозвался он. И тут же заснул. Он спал, и ему снился волк.

Случилось так, что Александр Эдуардович увидел во сне волка. Животное было страшно своей первобытной красотой и, желто светя немигающими глазами, долго дожидалось в прибрежных кустах тальника с лохмами остаточного февральского снега какой-либо слабой подходящей поживы.

Прядая серыми ушами, скуля и повизгивая, оно с тоской думало о том, что сейчас загрызет кого-нибудь, и потоком хлынет густая кровь, и волк, измазав свой собачий нос в крови, уставится на луну и завоет.

Волк думал так, как думал Александр Эдуардович, что так думает волк, а между тем он неукротимо шел по снежной тропинке к прибрежным кустам тальника, а между тем и проснулся.