Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник)

Те-те-те... Вот те и на!.. Да как же можно такое забыть? Да ведь это нужно окончательно рехнуться, чтобы такое забыть! Ведь именно 13 ноября, днем, нам объявили об избрании нового вождя , о чем я и сообщил по телефону литбрату Е., а он, в свою очередь, сообщил то же самое мне. Прочь тоску, прочь уныние! Переходим на новый энергетический уровень! У руля нашей страны вновь стоит достойный деловой человек, и страна наша вновь непобедима, как была непобедима всегда и везде! И в ней опять будет небывалый расцвет! Будем и кушать чего-нибудь, и стихи друг другу читать, а все прошлые обиды, раздоры забудем!

Помнится, я был сильно, очень взволнован, и теперь, по прошествии 30 суток, мне даже слегка совестно, что я почему-то забыл, в какой именно день мной было услышано это важное.

И не хочу преувеличивать, что я сразу же, в ту же именно секунду, почувствовал приток новых сил, не хочу лгать, но имею оправдание: это лишь оттого, что погода в ноябре была аномально скверная, да и сейчас такая же. Вот сегодня, например, уже 12 декабря – Мч. Парамона, прпп. Акакия, Нектария Печерского, завтра – Неделя 26-я по Пятидесятнице. Глас. I. An. Андрея Первозванного, а на градуснике + 5°С, и снег снова растаял, что есть непорядок для России, леса которой в этот период непременно должны быть в строгом зимнем убранстве, когда мерзлые ели опушены, и черные сучья глядят в небо, и ноги смело в валенки суй. Такая же оттепельная слякоть и тогда была, 13 ноября, когда нам объявили про нового вождя , и 15 ноября, когда хоронили того, кто был . Разве я виноват? И не кощунствую ли я, кстати? Думаю, что нет – ведь истинно говорится: Богу Богово, Кесарю Кесарево, думаю, что не кощунствую, а если ошибаюсь, прости меня, Господи, и все остальные простите, кто сочтет, что я неправ.

Так что притока новых сил именно в тот день, в ту же именно секунду я пока еще не почувствовал, но 14 ноября с самого утра вновь отправился блуждать по Москве, блуждал до самой поздней ночи, и это траурное блуждание мое, говорю без ложной скромности, стало историческим, ибо я с полной ответственностью за свои слова утверждаю, что никто из моих друзей, приятелей, знакомых и родственников не был в тот день в столь непосредственной близости от места пребывания тела того, кто был , места, приковавшего к себе взоры и думы всей страны, всего мира, всей планеты, так что не будет большим преувеличением, если сказать, что никогда еще не был я, маленький человек, географически столь близок к эпицентру мировой истории, как в тот скорбный памятный день. Я, то есть, собственно, мы: я, Евгений Анатольевич, и уже фигурировавший на этих страницах член СХ СССР, бывший слесарь Дмитрий Александрович Пригов, скульптор, художник, поэт, драматург, прозаик, антично разносторонний человек, пользующийся большим уважением в обществе еще и за то, что он всех, даже малых детей, зовет по имени-отчеству – Евгений Анатольевич, Светлана Анатольевна, Феликс Феодосьевич. Дмитрий Александрович, с которым мы поклялись на скамейке у Большого театра, где в 60-е годы собирались по вечерам «голубые», поклялись не забыть все это , как Герцен с Огаревым на Воробьевых горах, что Пригов уже изобразил в своих стихах и картинах, а я, отстав по лености и пьянству, лишь сейчас лихорадочно наверстываю упущенное.

Но все это было вечером, а утром того же исторического 14 ноября, на четвертый день после случившегося исторического скорбного события, я отправился блуждать по Москве, нюхать воздух жизни и смерти, задавать вопросы, не отвечая на них, глядеть широко раскрытыми глазами.

И тут же оказался в пивной близ Киевского вокзала, где пиво стоит 50 копеек кружка, что несколько дороговато для меня, зарабатывающего чуть более ста рублей в месяц. И для моего приятеля дороговато, для известнейшего в Москве К., бывшего философа, с которым мы пили пиво и, конечно же, обсуждали быстротекущий момент.

– Ну, К., – сказал я, – ты, как говорит про себя известный тебе лысый лауреат, товарищ новеллист Пластронов, «политик, и немалого ранга». Ответь, что думаешь. Ведь ты в годы своей официальной деятельности на посту философа знавал немало умных людей, которые и по сей час, поди, выполняют черную, но благородную работу по оформлению начальственных мыслей и установок.

– Нет, – ни секунды не медля ответил К., сдувая пену с кружки. – Нет у меня никаких оснований для каких-либо рекомендаций, и я говорю просто, на всякий случай, что мне смешно от аэропортовского либертэ, которое вчера в пьяном виде кричало и восхваляло, утверждая. То есть я согласен признать все услышанное мною с поправкой от 20 до 80%, но дело в том, что субъективность не могла и не может превалировать в объективном мире, и посему вот мой прогноз: сухость, деловитость, дисциплина, пресечение роскошеств и в связи с этим отступление на задний план болтовни при значительной все же доле ее участия. «Порядок», – напишем мы на наших скрижалях, вследствие чего большее значение и соответствующий вес в обществе приобретут теоретики идей, экономисты, социологи, технократы. Курс будет на реальность, на медленное, плавное вхождение в реализм со всеми вытекающими из этого и втекающими в это последствиями...

– Так ведь у тебя очень оптимистический получается прогноз! Зачем же ты первоначально меня напугал?! – вскричал я.

– Да, у меня такой прогноз. Не знаю, оптимистический или просто реальный, но я прогнозирую именно это, – скупо, как солдат, улыбнулся К. и добавил: – Потому что я – верующий. Я верю в Бога и диалектику. Я говорю тебе – событие эпохальное, кто спорит, и мы с тобой все понимаем, мы с верой и надеждой глядим в будущее, но лучшее все-таки не высовываться, ибо так будет лучше. Помнишь, как писал в «Доме на набережной» покойный Ю.В.Трифонов – не высовываться...

Спор принимал интересное направление. Мы допили пиво и закурили. В пивной было много народу, и весь народ говорил об одном и том же: а пьяных не было. Мы вышли на улицу и расстались на зябком ветру, весьма довольные друг другом. К. поехал хлопотать по своим обыденным бытовым делам, о которых никто ничего не знает, и злые языки утверждают, что он просто-напросто где-то пьянствует вглухую, а я направился пешком через Бородинский мост и вскоре уже стоял у парадного подъезда того кооперативного дома, где жил мой литературный брат Е.

Мысль: глупо, Ферфичкин, когда идеология делает ставку на литературу, принимая ее всерьез. Ведь литература – хрупкая, нежная, она, не выдержав перегрузки, ломается, чахнет, но потом все равно прорастает, злобно укрепившись страшными рубцами и колючками, отчего становится опасной, дерзкой и ядовитой. Зачем дурная традиция такая? Пущай себе скоморох дует в свою дурацкую дуду. Поймите, он опасен лишь тогда, когда вы на него обратили внимание, сочтя его реальной силой. А он – воплощенная слабость. То есть не исключено, что за ним пойдут в хороводе, соблазненные его нескромным пением, но теоретически это столь маловозможно, практически так редко, что совершенно нецелесообразно обращать на этих блаженных столь большое внимание, тратя кучу нервов, денег, людских ресурсов и добиваясь при этом совершенно обратных результатов. Нецелесообразно, невыгодно и нехорошо. Экономика должна быть экономной, как говаривал тот, кто был .