Алексей Колышевский - Секта-2

Копье, прекратившее муки Христа, было в руке Иисуса Навина, когда солдаты его все разом крикнули и пали стены Иерихона, им владел Ирод Кровавый, истребивший тысячи младенцев вопреки всякому здравому смыслу, это копье олицетворяло собой магическую силу еврейского народа, но оно же стало его подлинным проклятьем. Волею судеб его единственый бескорыстный владелец, проявивший милосердие к ближнему своему и через это получивший возможность вновь видеть мир таким, каков он есть, сотник римского седьмого Тертуллианского легиона Лонгин присвоил ему имя Копье Судьбы, ибо ударом своим оно, обагренное кровью Бога, не принятого народом иудейским, определило судьбу этого народа, а равно и всякого человека, копьем владевшего. Отныне Копье Судьбы, доказав последним усомнившимся истинное предназначение Христа, начало жить своей собственной жизнью, сделавшись предметом, желанным для сильных этого мира превыше всякого иного сокровища. Власть и силу, которую оно давало, невозможно было получить ни одним из известных простому смертному способов. Копье Судьбы прошло сквозь столетия, меняя владельцев, и в конце концов о нем вновь вспомнили и заговорили.

Случилось это в Москве 16 мая 2007 года, в кабинете столь высоком, что называть его владельца представляется делом неловким и даже небезопасным. Именно в тот день Лемешев получил свое главное задание, а судьба Германа Кленовского оказалась предопределена.

Вена

Осень 1912 года

«Проклятье! Так хочется есть, а в кармане нет и пфеннига. А все потому, что нет туристов, их сегодня вообще не видно. Впрочем, немудрено, дворец-то закрыт. А раз нет этих праздных дураков, то нет и надежды, что кто-нибудь из них купит мои рисунки и я смогу выпить горячий кофе в кондитерской Лауфера. Мой бог, какой там вкусный кофе! И еще эти замечательные медовые крендели и швабский вишневый пудинг! И все совсем недорого. Жаль, что Лауфер больше не верит мне в долг, хотя, быть может, если я заплачу за кофе, он даст мне что-нибудь из съестного просто так. Бывает, что у него остается засохшая выпечка. Редко, но бывает. Все, довольно, нечего раскисать, как картонный болван под дождем. Надо работать, лишь усердная работа есть путь к свободе и постоянной сытости». Замерший было у своего мольберта молодой человек в явно бывшем ему не по размеру, с чужого плеча пальто принялся водить кистью по холсту, время от времени отрываясь от работы, чтобы сделать несколько резких энергичных движений, позволяющих хоть немного согреться. Со стороны казалось, что юноша исполняет какой-то замысловатый ритуальный танец: он размахивал руками, изгибался, вертел головой и приседал, делая все это в строгой последовательности и довольно пластично. Постепенно на холсте появлялось ставшее уже привычным для молодого человека изображение венского дворца Хофбург. Он рисовал его так часто, что и сам уже не помнил, сколько раз это было. Он вполне мог бы нарисовать его по памяти, даже с закрытыми глазами, сидя в своей комнате, но опускаться до столь грубой фальши себе не позволял. Во-первых, в комнате было холодно, почти так же холодно, как и на осенней улице, во-вторых, он давно заметил, что туристы охотнее покупают его картинки, когда они, что называется, «свежие», то есть сделаны в тот же день и при той же погоде, словно моментальная фотография. Люди хотят унести с собой то, что видели их глаза, и никто особенно не горит желанием покупать, к примеру, солнечный летний Хофбург, когда вокруг шумит Рождество и дворец украшен к празднику с особенным венским шиком.

Толстый шуцман [32] Шуцман – полицейский в Германии до 1945 года. пошел на второй круг и, поравнявшись с треногой мольберта, с любопытством взглянул на рисунок и присвистнул:

– А у тебя талант, парень. Ловко ты малюешь и, главное, быстро, я так не умею.

– Каждому свое, – сквозь зубы процедил художник.

– Да не ершись ты, – миролюбиво продолжал шуцман, тайком хлебнувший крепкой кунтушовки [33] Кунтушовка – польская крепкая алкогольная настойка. в кафе поляка Лещинского, где привык столоваться дважды в день.

Кунтушовку готовила пани Лещинская, и получалось у нее замечательно: крепчайшая, в 70 градусов настойка продирала до слез, а после долго грела. Самым же главным ее чудом из тех, что случались с употребившим огненную настойку внутрь, было то, что после нее не краснел предательски нос и голову словно продувало свежим, теплым ветерком, совсем как в той деревеньке в Баварских Альпах, откуда шуцман был родом.

– Смотрю я на тебя, – продолжал он, – а ты вроде неплохой парнишка, трудолюбивый, только голодный совсем. Но, с другой стороны, это, может, и неплохо. Настоящий солдат не должен много есть, тогда он воюет с особенной злобой, а воевать-то нам, немцам, придется много, вот что я думаю. Эй, да ты совсем продрог! И вот, смотри-ка! – Он указал на большую папку, где художник хранил свои этюды. – Художества твои здорово подмокли! Шел бы ты домой, – с сочувствием, которого в нем невозможно было предвидеть, посоветовал шуцман, – а то, не ровен час, подхватишь пневмонию на этаком-то ветру.

Лицо «парнишки» исказилось и стало похоже на театральную маску: злые глазенки, уголки рта опущены, подбородок топорщится, будто в попытке сохранить достойную мину перед очевидной безнадежностью, через лоб пролегли две вертикальные морщины, похожие на никогда не пересекающиеся провода трамвая.

– Дома еще холодней. Нечего кинуть в печку, да и брюхо набить нечем. Дворец закрыт, туристы сидят в кофейнях, а вечером поедут в оперу. Некому купить мои рисунки, так что пусть мокнут. Пусть все во мне промокнет, пусть я заболею пневмонией, раз настоящее немецкое искусство никому уже не интересно! Меня не приняли в академию художеств, потому что евреи из приемной комиссии решили, что мои рисунки, видите ли, не отвечают требованиям этого достойного учебного заведения, в котором все профессорские кафедры оккупировали разные шахер-махеры и шолом-алейхемы. Я было сунулся в архитектурную школу, но здесь они нашли другой способ не допустить меня до экзаменов. Заявили мне в лицо, что я фантазер от архитектуры и страдаю гигантоманией! А я всего лишь хотел доказать, что в Германской империи место не теперешним убогим постройкам из крошащегося кирпича, а огромным и светлым дворцам из камня и стекла! Я представил им на творческий конкурс план реконструкции и даже полнейшей перестройки Хофбурга. Ведь нельзя же, в самом деле, чтобы позднее крыло дворца и дворцовые конюшни оставались построенными в жалком кирпиче! Я предложил снести их и возвести заново из камня, как и положено символу империи! А вот там, с того края, – возбужденно говорил художник, указывая шуцману на дальний край Хельден-плац, – там следовало бы поставить колоннаду и здесь, с этого края, еще одну. Все вместе это стало бы величественным ансамблем! Но… – Плечи его поникли, голова уныло свесилась вниз и повисла на тонкой, словно лишенной позвоночной основы шее, будто желтое соцветие одуванчика на подломленном нарочно стебле. Он заговорил плаксиво, но в то же время яростно, точно сам не мог простить себе истинной подоплеки собственных слов: – Нельзя заставить евреев видеть Вену глазами ее жителя. Им больше хочется, чтобы здесь было одно сплошное гетто, в котором жили бы мы, немцы и австрийцы. Их не волнует ни наша культура, ни наша архитектура, чем нам хуже и гаже, тем больше еврей этому рад. Я хочу учиться, каждый день часами просиживаю в библиотеке Хоф, я знаю все ее закоулки не хуже любого университетского зануды. Я все равно стану кем-нибудь стоящим, чтобы принести пользу своей стране, – с истеричной патетикой закончил художник.