Альфред Кох - Отходняк после ящика водки

А почему, собственно, они должны ни в чем не нуждаться? Почему бы им не попробовать зарабатывать свой кусок хлеба? Вот, например, хотя бы я. Да, я получил неплохое наследство. Но я всю жизнь работал, и если что-то и есть у меня на старости лет, то это состояние на девяносто процентов мною заработано. И я бы не смог прожить не работая. Моего наследства мне не хватило бы.

Во-первых, я заработал пенсию как отставной поручик. Это мне не отец и не мать оставили. Я ее сам заработал на войне. Никто не может меня упрекнуть, что я праздновал труса или отсиделся в штабе. На войну я пошел добровольно и дослужился до офицерского чина без всякой протекции.

Во-вторых, я удачно спекулировал землей в Самарской губернии. Оказалось, что я неплохой капиталист и у меня есть вкус к этому занятию. Как у Некрасова. Теперь я, правда, считаю, что это грязное, плохое дело, но в любом случае оно лучше, чем проживание папашиного наследства в праздности и пороке.

В-третьих, я большие деньги заработал писательством. Я получал хорошие гонорары, и моя семья живет на них вот уже много лет. Если и досталось мне что-то в наследство, так это мой так называемый талант. Хотя я и не очень понимаю, что это такое. Я встречал людей и талантливее меня. Намного талантливее. Вот хоть покойный Чехов. Он мог в двух фразах описать то, на что я трачу десять страниц… Бедный, бедный Антон Павлович… Как мне его жаль! Веселый, красивый, умный… Как он сказал? Ich sterbe… Когда же я смогу наконец сказать: «Я умираю»… и выпить шампанского?

Господи, что же от меня хочет эта ведьма? Я ей отдал права и доход от издания моего собрания сочинений. Я ей отдал Ясную Поляну. Я ей отдал все. Так нет, эта неугомонная женщина, науськиваемая нашими детьми, требует, чтобы я отдал и доход от всего, что я еще могу написать! Господи, прости меня за мои грязные мысли.

Я больше не могу. Я не могу брать в руки деньги, которые сложились из тех медяков, что отдает за мои книги бедный студент или крестьянский ребенок, решивший выучиться грамоте по моей азбуке. Мне противно есть кусок, вырванный изо рта яснополянских мужиков, моих товарищей, с которыми я вместе вот уже сколько лет и кошу, и скирдую, и сею, и пашу. И почему они, трудясь на земле, так же как и я, должны мне платить аренду за нее? Ведь они и так живут впроголодь, а мои права на эту землю – это фикция, выдумка, дым. Какие такие права? С какой стати? Почему у меня есть эти права, а у них – нет… Что за глупость! Господи, ну ты же все это понимаешь! Прости же меня, что я по-прежнему желаю ей смерти. Ведь она, тщательно и неумолимо, с помощью пристава и старосты взимая недоимку с мужиков, ежедневно медленно убивает крестьянских детей ради наших собственных никчемных и пустых отпрысков.

Почему она меня мучает? Почему она не понимает, что она меня мучает? Почему, когда я ей говорю, что она меня мучает, она отвечает, чтобы я прекратил балаган и перестал паясничать? Откуда она такая взялась? Она говорит, что все это для моего же блага. Почему она решила, что лучше меня знает, какое мое благо? Я – Лев Толстой! Всемирно известный мудрец! А она говорит, что я ничего не понимаю в жизни и поэтому должен довериться ей. Она абсолютно не интересуется моим мнением, все мои слова переиначивает и всегда говорит одно и то же. Она говорит, что я еще слишком дитя, что именно за это она меня любит и что ее долг обеспечить мне покой и заботу для моего творчества!

Господи! Какая глупость! Не нужно мне ее покоя. Не нужно заботы. Я хочу жить как простой мужик: выпил ковшик квасу – и на полати. А утром – в поле. И никакого творчества! Как я ненавижу это слово – творчество! Вот когда у нас в гостиной соберется всякий сброд: писатели, литературные критики, художники и прочие бездельники, – они все разговаривают о моем творчестве. Я ничего не понимаю из этих разговоров. И это не потому, что я слишком стар. Нет! Я и раньше ничего не понимал. Она мне говорит, что это очень важно – говорить о моем творчестве. А я не понимаю – почему? Мне кажется, что в этих разговорах нет правды. Вот они говорят, говорят, слова придумывают одно сложнее другого, а про что говорят – не понять.

Я, кроме того, что пишу, говорю и думаю по-русски, свободно владею английским, немецким и французским. Легко читаю по-гречески и латыни. Наверное, мог бы вспомнить арабский и персидский, которые изучал в университете. На Кавказе научился бойко говорить по-татарски, что после помогло мне в самарских степях. Но я не знаю того языка, на котором говорит моя гостиная! Все слова вроде знакомые. Частью русские, частью – французские, частью – еще какие-нибудь. Но вместе – это абракадабра. Бессмыслица. Ничего! Ровным счетом – ничего. Господи, ну как же это непонятно. Это же видно, что это все – неправда!

И вот в такие моменты мне особенно неприятно ее лицо. Она делает такое лицо, которое она думает, что бывает у умных людей. Когда я сватался к ней, она была милая юная девушка, веселая и простая. Она верила мне, я был старше, и она полагалась на меня. Что же с ней случилось? Зачем это умное лицо? Это напряжение щек, эти поджатые губы? Неужели она не видит, что это вранье! И потом, как она тихо, как с душевнобольным, разговаривает со мной: «Левушка! Ну пойдем к гостям! Ну неудобно же… Что люди скажут…» А мне плевать, что скажут эти люди! Правда-правда. Абсолютно безразлично.

И потом, если я такой старый дурак, то почему весь мир меня слушает, а только моя жена считает, что я дурак? И удивительно, что именно те самые мысли, за которые весь мир и считает меня мудрецом типа Конфуция, вот эти самые мысли моя жена и считает самыми дурацкими! Ну хорошо. Допустим, я дурак. Тогда почему ее так волнует содержание моих дневников? Почему она ночью залазит ко мне в кабинет и, тайком от меня, их читает? И устраивает мне истерики, если я ее как-нибудь неприглядно опишу в дневниках?

Я знаю почему. Она действительно считает меня дураком. Но она признает и тот факт, что большинство людей в мире считают, что я великий мудрец. Эти две мысли легко уживаются в ней и даже не враждуют. Ее практический мозг тут же извлекает из этого выгоду. Мудрец так мудрец. Только все должно быть прилично. Из мудрости мы будем делать деньги, но только чтобы про жену – ни одного худого слова.

Господи! Как же я ее ненавижу. Как я виноват перед ней за эту ненависть. Ведь она так искренне хочет мне только добра. Как же она не понимает, что я не хочу этого добра. Что мне легче сдохнуть как собаке, чем принять это добро. Господи, ну дай же мне совет!

Бежать! Бежать из семьи, от жены, от этих мыслей о ее смерти. Снять где-нибудь избу, или вообще – в Индию, к Ганди. Сидеть на берегу теплого моря и разговаривать. Решено, завтра же и сбегу. Нет сил. Это нечестно! Нечестно касаться ее каждый день, говорить ей: «Доброе утро… Спасибо… На здоровье…» – и знать, что ты всю ночь мечтал о ее смерти. Господи! Как мне ее жалко! Она не перенесет моего ухода. Она утопится или еще что-нибудь в этом роде. Господи! Что же мне делать?