Сергей Солоух - Самая мерзкая часть тела

— Ну, дай, — молвили губы, такие близкие и алые, — дай-ка разочек дернуть.

И ведь из года в год твердил товарищ Старопанский коллегам из ГорОНО, что нужно сделать его школу из экспериментальной чисто физико-математической. Не держать под одной крышей помойку и парнас. Все никак не доходило. Вот вам, пожалуйста, теперь любуйтесь, результат.

То есть, Алексея Ермакова, так обидно сгоревшего кандидата на золотую медаль, он вовсе не осуждал. Нет. Был деликатен, отнесся с пониманием к ситуации. И тем не менее не менее, Галина Александровна, мама Леши, интеллигентная женщина, кандидат исторических наук, доцент, лектор общества «Знание», пропагандист, пыталась. Дома. Ударить сына по лицу.

Причем кулаком и в нос. Неоднократно. Сухой, но очень крепкой рукой. Рассвирепела. Обычно она предпочитала открытой ладонью с размаху по уху. Ей вообще нравилось бить людей по голове. Такая особенность обмена веществ в ее организме. Что-то там неверно сублимировалось, дистиллировалось в сером веществе младшей дочки полковника Обьлага Воронихина, и в трудную минуту только одно могло утешить взрослую женщину — гримаса боли на родном лице.

А если за неудержимым позывом не следовало немедленное действие, то начиналась неконтролируемая постыдная истерика. Правда, беда такая случалась в жизни Галины Александровны лишь дважды.

Первый раз у гроба отца, так гнусно, подло бросившего ее, любимицу, младшенькую. Отдавшего дитятко на произвол чужих людей. А второй раз в ту самую минуту, когда ее собственный сынок, всегда покорно подставлявший щеки, сначала увернулся, а затем длинными пальцами в смешных чернильных точках неожиданно ловко поймал ее запястья. Поймал и смог удержать на некотором расстоянии от себя.

Поскольку валерианку на сей раз капать было некому, воспитательная беседа сама собой перешла в малоубедительную фазу невероятно унизительных воплей и конвульсий.

В отличие от мамы совращенного, папа прелюбодейки подобным сомнительного свойства испытаниям не стал подвергать свою нервную систему. Хотя товарищ директор и завуч с мартовской фамилией Шкотова два часа изо всех сил пытались пробудить в нем патриархально-первобытные инстинкты. Безуспешно. Но, впрочем, такова уж доля школьного работника низового звена. От детей — понос, от родителей — золотуха. Всего себя отдай людям, даже если это и не гигиенично.

Дома, застав готовую к чему угодно Леру в кухне, Николай Петрович довольно долго изучал булькающее содержимое утятницы и остался доволен, только посоветовал подбавить моркови:

— Подливка будет слаще, Валя.

После столь не свойственного ему вмешательства в область кулинарии и домоводства, папаша Додд сделал совсем уже необычную вещь. Пошел в комнату, зажег моргающий глаз телевизора «Березка», но не лег перед ним на диван, а вытащил из тумбочки скатерть и сам накрыл праздничным льном стол. На середину чистого круга он установил бутылку "Десертного розового" и к ней присовокупил не свой кривой стаканчик, а два зеленых свадебных бокала.

За ужином Николай Петрович рассказывал исключительно о новых карабинах и старых снегоходах, и вовсе не жалел, что дочку явно впервые заставил испытать и легкое отвращение, и приятное недоумение, и движений смешную неловкость, и неодолимую сладость дурацкой зевоты.

Утром он кратко, как бы между прочим, сообщил своей Валюхе, что учебный год для нее закончился на две недели раньше срока. Новый начнется в сентябре, но "не в этой твоей третьей, флаги вешать некуда", а в обыкновенной седьмой школе. Кроме того, сегодня после часа на своем агрономском бобике заедет дядя Вася и увезет на все лето к тете Даше. Сельской учительнице, двоюродной сестре круглоголовых Доддов. Снова пожить у леса и реки, возле которых Лера провела семь первых лет своей веселой жизни.

— Если чего-нибудь забудешь, плакать не надо, — сказал на прощание, — дядя Вася завернет в начале июне, а я в конце.

В общем, и в двадцать пять у Коли Додда во всем была полная ясность, и в сорок пять ни одной тучки на горизонте не появилось.

Чего нельзя сказать о Стасе. Молочную сестру Валерии Николаевны Додд, шестнадцатилетнюю дочку тети Даши одолевали сомнения и мучили вопросы. Ну, разве так бывает:

— А он мне, знаешь, что говорит? Говорит, так совершенно серьезно, я Маугли, зверек, волчонок!

— Ну, а ты, ты-то что ответила? — строго ведет допрос Стася, и в стеклах ее серьезных очков, единственных в семье, двойное отражение Валеры, стопроцентный контроль.

— А ничего. Сказала, что я черная кошка, мяу.

Все это, определенно, требует проверки. Просто совершенно не похоже на правду. Какой-то феномен, красавец, умница, будущий ученый — и Лерка, "зараза чертова", как любит, не слишком церемонясь, выражаться мать. Нет, пока сама не увижу, ни за что не поверю.

И ведь могла. Но судьба распорядилась по-другому. За два или три дня до того, как из рейсового автобуса, смущенно улыбаясь, вышел уже студент биологического факультета Томского государственного университета Алеша Ермаков, недоверчивую девочку Стасю сосед увез в райцентр. Там ей без долгих разговоров оттяпали аппендикс. Вырезали. Жара. Кишки и те наружу рвутся.

Лешка приехал днем. Прикатил на кремовом ПАЗике с красной пионерской полосой, у сельсовета вышел. Спрыгнул в обглоданную зелень обочины и, что скажете, простое совпадение? хе-хе, на другой стороне улицы, прямо перед собой, на крыльце сельпо увидел свою милую. Она его ждала. Правда, не с васильками, а с банкой болгарского сливового компота. Единственного деликатеса на полках таежного потребсоюза. Впрочем, предлагалось еще мыло земляничное, но его, как известно, много не съешь.

— Ты?

— А тебе показалось кто?

Несчастная «Стюардесса», извлеченная уже было из пачки, отправляется не в рот, а за ухо. Приезжий городской сейчас же становится похож на местного механизатора.

— Долго плутал?

— Да, нет. Твой отец все подробно объяснил… Я ему звонил… два раза… Там в универе автомат прямо в холле… Такой, знаешь, за пятнадцать копеек.

— Нет, не знаю.

И оба начинаются смеяться, Боже мой, ну конечно, лето, август, бабочки в осоке и птички в небе. Много ли надо для счастья при правильном обмене веществ?

В общем, не сказал, не стал ничего вспоминать. Оставил при себе. Этот визг, разбудивший струны сестренкиного фортепиано:

— Подлец!

Действительно, разве сын обязан докладывать, что мать, лишенная свободы движений, просто плюнула. Плюнула ему в лицо. От всей души, слюной горячей, пузырящейся, как кипяток.

— Мерзавец, гад! Убирайся вон из моего дома!

Навесила. Украсила и начала падать. Оседать прямо под ноги мальчика, все еще сжимавшего ее сухие, костяные руки. Конечно, Алексей растерялся, он испугался, он склонился над ней. Стал бормотать, что-то ненужное и совершенно бессмысленное: