Сергей Солоух - Самая мерзкая часть тела

— Уже в порядке, не волнуйся, за мной давно пошла дежурка со студии. Полчаса назад, вот жду с минуты на минуту.

— Ну, тоже катит. Нормалек. Значит там встречаемся. Начало-то во сколько? В шесть? Ну все, замерено. Чулочки красненькие только не забудь надеть.

Ню-ню-ню.

Козел. Счастливо тебе там наловить впотьмах полиамида всех цветов. И маленьких бесцветных насекомых, живущих на красном, синем и зеленом. Чулочной фауны и флоры. Дави на газ, зоолог.

Кинула. Легко. На кожно-гальваническом уровне. Даже и не задействуя центральную нервную систему. Не прекращая дурачиться с собакой. Большой палец правой ноги то отдавая на съеденье, то пряча за лодыжку левой. Вот так бы и другого оставить с носом. В калоше. Ровно дыша и улыбаясь. Сделать, помешивая ложечкой сахар, постукивая на редакционной «Эрике». Или ни-ни? Ни в коем случае? Спасибо вам, товарищ Курбатов, что вовремя нарисовались. Обдали жаром сердца, ставридами подмышек. Подали липкую ладошку, присоску протянули в трудный момент. В нелепый час, когда Алешка всех насмешил.

Не, не дождешься. Кукиш с маслом. Завтра поставишь нолик в ведомости, и послезавтра. И в среду будет пусто-пусто. Приветик, голубой экран. Не влезла девушка в твою диагональ. Уши мешали. Хобот. Хвост. Пройдет неделя. Две, и отец скажет, сам, бросит между прочим за обедом… или за ужином…

— Ты, Валя, вот что… Василий завтра трудовую принесет, будешь теперь…

Кем, чем? Секретаршей? Лаборанткой? Распространителем билетов в филармонии? Кукушкой в часах! Только у той готовый график, а здесь не знаешь, сколько ждать. Своего полдня или полуночи. Когда придет, явится и будет стоять, виновато опустив ресницы. Дурачок. Даже прощенья просить не умеет, только улыбаться и пуговицу теребить. Что, милый, забыл, как это делается? Иди сюда, я научу. Я помню.

— Не стыдно? — Валерка присела. Двумя руками приподняла остренькую морду щенка. Не больно сжала, закрыла пальцами пасть лайки. Лиска. Вчера отец от дядьки притащил.

— Молчишь? — а Белка бы вырвалась. Тетка твоя. Всеми четырьмя лапами уперлась бы. Но Белки нет. Попала под «уазик» в феврале.

Собака не отвечала. Рыжая псина слушала. Как оказалось. Самым совершенным в мире слуховым аппаратом отслеживала бег электронов. Свист дробинок электрического тока. Одна попала на излете, и телефон ойкнул. Даже не зазвонил, а дернулся. Разок, другой.

И кто это? Ну не Сима же. Так скромно и осторожно, будто подранок. Может быть, Ирка? Малюта, куда-то забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю.

— Валерка, забери меня отсюда!

— А ты где?

— Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.

Или же.

— Анна Витальевна? Алло. Это «Жаворонок»? Алло. Бухгалтерия? Я из Крапивино. Геннадий…

Динь — телефон. Тик-так — часы. Динь — телефон. Тик-так — часы. Субботний утренний вальсок.

— Да. Слушаю вас.

И ничего. Вдох без выдоха. Струна. Удавка. Физически ощущаемое напряжение молчания. Что разорвется? Лопнет первым? Ушная перепонка? Мембрана в трубке? Медная жила провода? Или же губы? Губы разомкнуться? О, Боже, не может быть. Так скоро?

— Ты?

— Я.

Алексей. Алешка. Милый. Звонит с вокзала. Из автомата. Он рядом. Только две копейки застряли в горле. Монетка встала поперек железной коробки и мешает. Мешает слышать его голос. Волшебные звуки.

— Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?

Любимый не отвечает. Он только просит. Просит приехать. Слова являются издалека приплюснутыми, сдавленными. Без половины гласных.

— А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?

— Я объясню… я тебе все объясню…

И он попытался. Постарался.

— Понимаешь, — повторял Алеша, — понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то чтобы быть вместе, она бы просто жить нам не дала…

Пара. Лешка и Лерка сидели бок о бок на спартанской скамейке пустого зала ожидания. Желтая, гнутая фанера. Материал авиамоделиста.

— А теперь она никто… понимаешь, ноль… ее нет.

— Серьезно?

— Да, серьезно… Я уезжаю, перевожусь в Запорожье…

Его чудесные глазища не смотрели на любимую. Взгляд упирался в стену. Жег фреску. Панно на темы песен Войновича и Поженяна. Резиновые космонавты и алюминиевые ракеты. Стойка смирно. Набор серебряных карандашей романтика шестидесятых.

Но романтик восьмидесятых не чувствовал сходства. Он ничего не видел перед собой. Он думал о том, что уже перевелся. Практически. Досрочно сдал сессию. Буквально завтра заберет документы и уедет. Улетит на Украину.

А там его уже ждут. Томского студента. Отличника. И не кто-нибудь, случайный, посторонний, равнодушный. Вовсе нет. Алешу Ермакова позвала его собственная теща. Пригласила. Доктор биологических наук, профессор, проректор высшего учебного заведения Елена Сергеевна Вострякова. Проблем не должно быть. Только Днепр и птицы.

Красота! Но почему-то свет ее не отражался на лице. Леша опять умолк. И сидел сосредоточенный и бледный. Очень похожий на трансгалактический огурец. Оживший персонаж вокзальной стенной росписи. Учится говорить. Зато его девушка, дивная Лера, улыбалась. Ей не нужны были слова. Она любовалась золотом ресниц. Победительница. Милосердная к пленным и раненым. Просто смотрела, как он вылезает из скафандра. Смешной и неуклюжий. Готовится поднять руки вверх. И голову. Так ей казалось. И она прикоснулась, пальцем провела по его щеке. Шершавая.

— А мне, так надо понимать, пока что лучше здесь побыть?

— Тебе… тебе лучше оставаться… — ресницы опали. Смахнули солнечный свет.

— Вот как?

— Да, Валера… да… потому, что я, ну, в общем, я… женился…

"Ну, и молодец, справился… умница. — Лерка еще раз тронула щеку кончиком пальца. — А так она гладкая".

— Только не в этом дело… не в этом даже дело….

"Конечно, не в этом… еще бы, понятно, дурачок мой милый…" — с нежностью думала Лера. Забытое чувство переполняло. Пять тысяч калорий накопленных углеводов. Сахарный НЗ. Нерастраченный фонд. Синее пламя.

"Боже мой, Лешенька, ты, главное, не молчи… ты говори, неси, вали весь это вздор, чушь, ерунду… давай, грузи… пусть самому станет смешно… и потекут слезы… твои… самые горькие в мире… уж я-то знаю… ну, давай… давай…"

А Лешка умирал. Не мог понять, зачем? Почему он это делает? Ведь клялся. Самому себе дал твердое слово. Нет. Никогда. Углом плацкартного билета сделал наколку. В Томске. Два раза ложечкой в купе. Еще вчера, у Саньки за столом. На кухне. Зубцами пивной пробки. Нет. Нет. Нет. А сегодня взял и позвонил. За три часа до отправления. До длинного гудка электропоезда Южносибирск—Тайга. Не выдержал. Набрал валеркин номер. Будь проклята фотографическая память. И соматическая. И органолептическая. Любая.

Хотел быть честным. Чук и Гек. Тимур и РВС. Надеялся объясниться. С кем? С ветром, не знающим унынья и печали? О чем хотел поговорить? Что сообщить реке и небу? Радуге? Всегда свободная вода, не ведающая ни принуждения, ни наказания. Язык и рожица. Разве поймет зарезанного, связанного, изнасилованного? Течет, журчит, выталкивает Лешкино тело на поверхность. Только мешает. Не позволяет, не дает уйти на дно. В ил закопаться, спрятаться, исчезнуть. Погасить свет.