Джон Берендт - Полночь в саду добра и зла

Теперь обратим наш взор на Дэнни Хэнсфорда. Джим Уильямс утверждает, что Дэнни был незрелой личностью, необразованным, недалеким, потерянным и неуравновешенным молодым человеком, охваченным чувством отверженности и покинутости даже со стороны собственной матери. Но я хочу сказать вам, что Дэнни Хэнсфорд – фигура скорее трагическая, нежели злодейская. Вам будет совсем не трудно представить себе, насколько сильное впечатление оказало на Дэнни близкое знакомство с таким влиятельным и могущественным человеком, как Джим Уильямс.

Джим Уильямс, собственно говоря, никогда не проявлял реальной заботы о Дэнни Хэнсфорде, который был пешкой, да, да, простой, ничего не значащей пешкой в той мелкой игре, что затеял Уильямс, стремясь манипулировать Хэнсфордом и эксплуатировать его. Возможно, сам Дэнни считал себя ведущим, лидером. Но выше головы не прыгнешь. Он связался с настоящим профи и в конечном итоге проиграл все. Я не думаю, что он был ведущим, нет, он был ведомым, узником весьма комфортабельного концентрационного лагеря, где физические пытки были заменены пытками эмоциональными и психологическими.

У нас есть множество причин поинтересоваться, из каких соображений Джим Уильямс прибегал к услугам неумелого, неуправляемого, в высшей степени эмоционального, страдающего депрессией человека с поврежденной психикой в минуты, когда болезнь лишала его сознания и когда ему требовалось максимальное внимание. Мы вполне вправе спросить, из каких соображений Джим Уильямс решил взять с собой в Европу человека, который, как он сам утверждает, имел преступные наклонности, любил насилие и страдал психопатией.

Лоутон был красноречив и язвителен. Он говорил, не повышая голоса, как и все шесть дней процесса, но его праведный гнев гремел в притихшем зале.

– То, что произошло, есть хладнокровное, заранее спланированное убийство, – продолжал Лоутон. – Все разговоры о самозащите – одна маскировка. Никакой самозащиты не было. Мы часто цитируем Томаса Гоббса, который утверждал, что жизнь отвратительна, жестока и коротка, и именно так, мне кажется, думал Дэнни Хэнсфорд в последние секунды своей жизни, когда жизнь вместе с кровью по капле вытекала из него на персидский ковер Джима Уильямса.

Именно в своем заключительном слове, на последнем этапе суда, Спенсер Лоутон предложил присяжным новую трактовку того, что произошло. Он предположил, что якобы имевшая место вспышка насилия со стороны Дэнни третьего апреля – дело рук самого Уильямса, который инсценировал ее, чтобы подготовить общественное мнение и суд к предстоящему убийству.

– Возможно ли, – вопрошал прокурор, – что весь эпизод со стрельбой в спальне был подстроен? Мог ли Джим Уильямс понимать, что отныне, свидетельствуй в суде, он сможет утверждать, что был вынужден убить Дэнни с целью самозащиты? Не хотел ли Уильямс искусственно создать улики, подтверждающие склонность Дэнни к насилию, и сделать так, чтобы эти улики попали в полицейский протокол, пока Дэнни спокойно спал?

Лоутон предположил, что выстрелы в Дэнни Хэнсфорда не были самозащитой и не были деянием, совершенным в состоянии аффекта. Нет, то было заранее и хладнокровно спланированное убийство. Пока Дэнни спал в спальне на втором этаже, Уильямс внизу перевернул мраморный стол, грохнул об пол стеклянный кувшин, перебил несколько фарфоровых безделушек и несколько раз выстрелил из «Лютера» по площади Монтреп, чтобы, вызвав полицию, обвинить в этом Хэнсфорда.

Можно спросить, почему выстрел в спальне не разбудил Дэнни. Да потому, предположил Лоутон, что никакого выстрела не было. Пулевое отверстие в полу спальни – это старое пулевое отверстие, и у Лоутона нашлось убедительное доказательство этому. Капрал Майкл Андерсон, полицейский, прибывший в ту ночь в Мерсер-хауз, свидетельствовал: «Мы подняли ковер и обнаружили в полу отверстие от пули, но не смогли найти саму пулю. Я не могу с уверенностью сказать, было ли это отверстие свежим или старым». Теперь в своем заключительном выступлении Лоутон поведал присяжным:

– Совершенно очевидно, что капрал Андерсон, не считал, будто пулевое отверстие в полу спальни было результатом выстрела Дэнни Хэнсфорда.

Бобби Ли Кук, который уже выступил со своей заключительной речью, был лишен возможности отвести измышления прокурора.

После выступления прокурора судья объявил перерыв в судебном заседании на один день. Наутро зал был снова забит до отказа. Судья Оливер зачитал длинный список обязанностей присяжных и отправил их в совещательную комнату для вынесения вердикта.

Спустя три часа по коридорам прошел слух, что присяжные вернулись в зал. Пристав призвал публику к порядку, и присяжные заняли свои места.

– Господин старшина, вы вынесли вердикт? – спросил судья Оливер старшину присяжных.

– Да, сэр, – ответил старшина.

– Не соблаговолите ли вы передать вердикт секретарю, чтобы он его зачитал?

Старшина передал секретарю лист бумаги. Секретарь встал и огласил текст:

– Мы, присяжные, находим, что подсудимый виновен в преднамеренном убийстве.

Публика тихо ахнула.

– Приговор – пожизненное тюремное заключение, – провозгласил Оливер.

Два судебных пристава подошли к Уильямсу и сопроводили его к маленькой двери за скамьями присяжных. На пороге Уильямс на секунду остановился и оглянулся – взгляд его был пуст, темные глаза – как и всегда – абсолютно непроницаемы.

Публика высыпала в коридор и плотным кольцом окружила Бобби Ли Кука, который, стоя в ореоле света софитов и под прицелами телевизионных камер, высказал свое разочарование исходом процесса и заявил, что в течение нескольких дней подаст апелляцию. Пока он говорил, мимо толпы к лифту проскользнула никем не замеченная одинокая фигурка – это была Эмили Баннистер, мать Дэнни Хэнсфорда. Прежде чем дверь лифта успела закрыться, она обернулась. На лице ее была едва заметная улыбка и выражение спокойного удовлетворения.

Джим Уильямс начал день в полных грандиозного великолепия покоях «Мерсер-хауз», а закончил его в холодной камере тюрьмы Чатемского графства. Таковы превратности судьбы. С блистательной общественной жизнью было покончено. Никогда больше сливки саваннского общества не станут возносить жаркие молитвы небу, чтобы оказаться приглашенными на экстравагантные вечера Уильямса. Он проведет остаток своих дней в компании воров, мошенников, насильников и убийц, короче, того самого, выражаясь языком Ли Адлера, «криминального элемента», который Джим столь рьяно и публично порицал.

Неожиданность и глубина падения Уильямса потрясли Саванну до основания. Общество не могло свыкнуться с мыслью о столь низком падении, и это можно было считать данью уважения Джиму. Не прошло и двенадцати часов с момента водворения Уильямса в тюрьму, как по городу пополз слух о том, что за решеткой Джим обставил отведенную ему камеру по своему вкусу.