Николас Спаркс - Дорогой Джон

Иногда нам удавалось погулять, дважды мы обедали вместе, но Саванна училась и работала и не могла остаться. Я пытался не винить ее за это, но сдерживаться удавалось не всегда, и всякий раз дело заканчивалось ожесточенными спорами. Я ненавидел эти упреки не меньше, чем она, но никто из нас не был в силах прекратить ссору. Хотя Саванна все отрицала и горячо возражала, когда я поднимал эту тему, основная причина наших ссор заключалась в том, что я не сдержал своего обещания вернуться домой. Это был первый и единственный раз, когда Саванна мне солгала.

Мы честно постарались забыть разногласия, и трогательная сцена прощания опять не обошлась без слез, правда, Саванна успокоилась быстрее, чем в прошлом году. Можно было утешаться мыслью — дескать, начинаем привыкать или оба повзрослели, но в глубине души я чувствовал — что-то непоправимо изменилось. Меньше слез было пролито из-за ослабевшей силы нашего чувства.

Осознание этого оказалось болезненным. Первой ночью следующего полнолуния я вышел на пустое поле для соккера и, как и обещал, вспомнил время, проведенное с Саванной в свой первый отпуск. Я думал и о втором отпуске, но — странно — мне не хотелось думать о следующем; видимо, уже тогда я предчувствовал грядущие события.

Лето заканчивалось. Отец поправлялся, хотя и медленно. В своих письмах он писал, что ежедневно три раза в день обходит квартал пешком, и каждая прогулка длится ровно двадцать минут, но даже это давалось ему с трудом. Единственным плюсом стало то, что у папы появилось вокруг чего строить жизнь теперь, на пенсии, — помимо монет, я имею в виду. Я стал не только чаще писать ему, но начал звонить по вторникам и пятницам ровно в час дня по тамошнему времени, просто чтобы убедиться, что папа жив и ему не хуже. Я вслушивался, пытаясь угадать любые признаки усталости в его голосе, и постоянно напоминал ему хорошо питаться, вдоволь спать и принимать лекарства. Говорил в основном я — для папы телефонные разговоры были еще труднее, чем живое общение, и мне всегда казалось, что больше всего ему хочется побыстрее повесить трубку. Со временем я начал подтрунивать над ним за это, не будучи, впрочем, уверен, что папа понимает шутку. Это меня смешило, и хотя отец не смеялся в ответ, его голос сразу веселел, правда, только на несколько секунд, а потом папа снова замолкал. Это было нормально. Я знал — отец очень ждет наших разговоров. Он всегда снимал трубку на первом звонке, и я представлял, как он поглядывает на часы в ожидании звонка.

Прошел август, сентябрь, начался октябрь. Саванна отучилась в Чапел-Хилле и вернулась в родной городок, где начала искать работу. В газетах я прочел о заседании ООН, как европейские страны желают найти способ удержать нас от обострения военной ситуации в Ираке. В столицах наших союзных государств-членов НАТО тоже росло напряжение. В газетах писали о гражданских демонстрациях и убедительных заявлениях о том, что США совершают огромную ошибку. Наши лидеры искали способы изменить свое решение, а мы в гарнизоне продолжали делать свое дело — тренировались и с мрачной решимостью готовились к неизбежному. В ноябре нас опять послали в Косово. Мы пробыли там недолго, но и этого хватило. Я к тому времени уже устал от Балкан, да и от миротворческой миссии. Каждый из наших знал, что война на Ближнем Востоке будет, хочет того Европа или нет.

В то время мы с Саванной довольно регулярно обменивались письмами и телефонными звонками. Обычно я звонил ей перед закатом — около полуночи по тамошнему времени, и если прежде всегда заставал ее дома, с недавних пор она иногда не брала трубку. Тщетно я убеждал себя, что она пошла куда-нибудь с друзьями или в гости к родителям, — в голову невольно лезло черт-те что. Положив трубку, я иногда ловил себя на мысли, что Саванна встретила другого мужчину и влюбилась в него. И я перезванивал по два-три раза, тихо зверея с каждым неотвеченным звонком.

Когда Саванна наконец подходила к телефону, я ни разу не спрашивал, где она была. Любимая тоже не всегда снисходила до объяснений. Теперь знаю, что зря скромничал, но ведь я только об этом и думал, тщетно стараясь сосредоточиться на текущем разговоре. Часто я говорил напряженно, отрывисто, и в репликах Саванны тоже чувствовались скованность и напряжение. Наше общение стало напоминать обычный обмен информацией, а не радостное проявление взаимной привязанности. Повесив трубку, я проникался к себе отвращением — тоже мне, Отелло выискался — и казнился несколько дней, обещая, что не позволю этому повториться.

В другие дни Саванна казалась такой, как прежде, и я верил, что она продолжает любить меня. Моя любовь со временем стала лишь сильнее, и я часто тосковал по прежним простым временам. Я понимал, что происходит. Чувствуя растущее между нами отчуждение, я инстинктивно цеплялся за то, что нас когда-то объединяло, но словно попал в заколдованный круг — мои отчаянные старания отдаляли нас еще сильнее.

У нас начались споры. Как и при нашей первой ссоре в доме Саванны во время моего второго отпуска, мне было трудно высказать, что я чувствую. Что бы ни говорила Саванна, я не мог избавиться от мысли, что она насмехается надо мной, даже не пытаясь смягчить мои муки. Я ненавидел эти звонки сильнее, чем собственную ревность, хоть и понимал, что эти явления взаимосвязаны.

Несмотря на проблемы, я ни минуты не сомневался, что мы все преодолеем. В декабре я начал звонить регулярно и взял ревность на короткий поводок. Я заставлял себя говорить по телефону приподнятым тоном в надежде, что Саванне захочется меня слышать. Я думал, дело поправляется, и внешне все вроде бы так и обстояло, но за четыре дня до Рождества я напомнил Саванне, что буду дома меньше чем через год, и вместо ожидаемой радости в трубке повисло молчание. Я слышал только ее дыхание.

— Ты меня слышала? — растерялся я.

— Да, — тихо ответила она. — Я это и раньше слышала. Возразить было нечего, но после той реплики я не мог нормально спать неделю.

Полнолуние пришлось как раз на новогодний праздник. Выйдя посмотреть на луну, я вспоминал первую неделю нашей любви, однако образы тех дней казались зыбкими, словно подточенными огромной печалью, поселившейся во мне. По дороге назад в казарму я видел десятки сослуживцев, оживленно болтавших друг с другом или подпиравших стенку, покуривая сигарету, словно у них не было никаких забот. Интересно, что они подумали, когда я проходил мимо. Догадались ли они, что я потерял в жизни все, что прежде ценил? И что мечтаю обрести способность изменять прошлое?

Наверняка не поручусь, а ребята не спрашивали. Между тем ситуация в мире быстро менялась. Долгожданный приказ был получен на следующее утро. Через несколько дней мое отделение перебросили в Турцию (вторжение в Ирак планировали с севера). Мы просиживали на собраниях, запоминали боевые задания, изучали топографию местности, повторяли планы боев. В редкие свободные минуты, отваживаясь выходить за пределы базы, мы попадали под град острых неприязненных взглядов местных жителей. Ходили слухи, что Турция собирается отказать нашим войскам в доступе на свою территорию, и как раз шли переговоры, чтобы убедить турок этого не делать. Мы давно научились просеивать слухи через мелкое сито, однако на этот раз сведения оказались точными, и вскоре нас перебросили в Кувейт, где пришлось начинать все сначала.