Николас Спаркс - Дорогой Джон

После Ирака служба в Германии казалась почти бессмысленной. Я по-прежнему тренировался по утрам и посещал занятия по новым видам оружия и навигации, но многое изменилось. После ранения Тони уволился со службы, был награжден «Пурпурным сердцем» и уехал в Бруклин сразу после падения Багдада. Еще четверо моих солдат получили почетную отставку в конце 2003 года, когда вышел срок их контракта; они считали — а я не возражал, — что выполнили долг перед страной и пришло время заняться личной жизнью. Я, напротив, снова продлил контракт, не будучи уверен, что это правильное решение, но решительно не зная, чем еще заниматься.

Глядя на новый набор, я чувствовал себя чужим. В моем отделении появилось много новобранцев — отличных, впрочем, ребят, но это было уже не то. Ушли друзья, с которыми я прошел тренировочный лагерь, Балканы и Ирак. С этими я уже так не сдружусь. Для большинства своих солдат я был теперь чужак. Оно и К лучшему, рассудил я и стал тренироваться один, всячески избегая личного общения. Солдаты моего отделения считали меня суровым старым сержантом, которому ничего не нужно, кроме как возвернуть подопечных мамашам живехонькими и здоровехонькими. Я повторял это своему отделению вовремя тренировок и ничуть не шутил: я действительно сделаю все, от меня зависящее, чтобы они уцелели. Но, как я сказал, прежней дружеской обстановки было уже не вернуть.

Лишившись старых друзей, я всю свою преданность перенес на отца. Весной 2004 года я провел с ним длительный отпуск, положенный мне как участнику военной кампании, а затем еще и летний. За четыре недели мы провели вместе больше времени, чем за предыдущие десять лет. Папа был на пенсии и мог делать, что душа пожелает. Я легко привык к его распорядку. Мы завтракали, ходили на обязательные три прогулки и вместе обедали. Между этими занятиями мы говорили о монетах и даже приобрели парочку редких экземпляров, когда я ездил в город. Интернет сильно облегчал задачу; правда, поиски стали менее захватывающими, но, по-моему, папе было все равно. Я возобновил связи с дилерами, с которыми не общался более пятнадцати лет; они держались дружелюбно, говорили информативно и вспоминали меня с удовольствием. Нумизматический мир, как я понял, мал. Когда прибывал наш заказ (его всегда доставляли экспресс-доставкой), мы с отцом по очереди осматривали приобретение, указывая друг другу на выявленные недостатки, и обычно соглашались с категорией, присвоенной Профессиональной службой классификации монет — компанией, которая оценивает качество монет по заказу. Через некоторое время я переключался на что-то другое, но отец мог рассматривать одну монету часами, словно держал в руках величайшую тайну жизни.

Говорили мы мало, но, с другой стороны, нам это и не требовалось. У отца не было желания говорить об Ираке, у меня — тем более. Личной жизни ни у одного из нас не было — Ирак, знаете ли, не способствует, а у папы… Ну, это ж мой отец, я его даже не спрашивал.

Тем не менее я за него беспокоился. Во время прогулок его дыхание становилось тяжелым, появлялась одышка. Когда я попробовал заикнуться, что мы гуляем слишком долго, отец ответил, что двадцать минут ему доктор прописал, и мне ничего не оставалось, как смириться. После прогулок папа едва не падал с ног, и лишь через час пунцовый румянец на его щеках начинал бледнеть. Я говорил с лечащим врачом — новости оказались неутешительными. Мне сообщили, что сердце моего отца серьезно пострадало от инфаркта и настоящее чудо, что пациент вообще передвигается. Недостаток физической активности для него еще хуже, сказали врачи.

Может, повлиял разговор с эскулапом или просто отношения с отцом улучшились, но мы очень сблизились в мой третий отпуск. Вместо того чтобы давить на отца, вытягивая из него ответную реплику, я просто сидел с ним в его «берлоге», читая книжку или разгадывая кроссворд, пока он рассматривал монеты. В отсутствие надежд у меня появились мирные и честные отношения; отец тоже постепенно привыкал к долгожданной перемене. Иногда я ловил на себе его осторожный взгляд, и выражение папиного лица казалось мне совершенно новым. Мы проводили вместе много часов, большей частью молчали, и в этой тихой, непритязательной манере наконец стали друзьями. Я часто жалел, что отец выкинул ту нашу фотографию. Когда настало время возвращаться в Германию, я знал, что буду скучать по папе как никогда раньше.

Осень 2004 года тянулась медленно. Под стать ей оказались зима и весна 2005-го. Жизнь текла без сколько-нибудь заметных событий. Порой монотонность дней нарушалась слухами о моей возможной командировке в Ирак, но там я уже бывал и поездка меня как-то не особенно тревожила. Останусь в Германии — хорошо, поеду в Ирак — тоже нормально. Как все, я следил за тем, что происходит на Ближнем Востоке, но стоило отложить газету или выключить телевизор, мысли разбредались сами собой.

Мне исполнилось двадцать восемь, и я не мог избавиться от ощущения, что, испытав больше, чем многие мои ровесники, по-прежнему нахожусь в режиме ожидания. Я записался в армию, чтобы повзрослеть. Похоже, мне это удалось, однако иногда я в этом сомневался. У меня не было ни дома, ни машины и ни единой родной души на свете, кроме отца. Мои сверстники гордо носили в бумажниках фотографии жен и детишек, а у меня там хранился единственный выцветший снимок женщины, которую я любил и потерял. Я слышал, как мои солдаты строят планы на будущее, но у меня планов не было. Иногда мне становилось интересно, что подчиненные обо мне думают. Я никогда не рассказывал им о моем прошлом. Они ничего не знали ни о Саванне, ни о моем отце, ни о дружбе с Тони. Эти воспоминания принадлежали мне и только мне, ибо некоторые вещи лучше хранить в секрете.

В марте 2005 года у отца случился второй инфаркт, осложненный пневмонией; папу снова поместили в палату интенсивной терапии. Его вывели из пике и отпустили домой, но назначили лекарства, при которых нельзя садиться за руль. Социальный работник нашел человека, который привозил отцу продукты. В апреле папа снова попал в больницу; с тех пор ему пришлось отказаться еще и от ежедневных прогулок. В мае он принимал уже десяток таблеток в день и большую часть дня проводил в постели. Его почерк стал практически неразборчивым, и не только потому, что папа ослаб: у него теперь сильно дрожали руки. После долгих и настойчивых телефонных уговоров я убедил папину соседку — медсестру из местной больницы — регулярно наведываться к нам и с облегчением вздохнул, когда до июньского отпуска остались считанные дни.

Но состояние отца продолжало ухудшаться. Во время наших созвонов я явственно слышал странную усталость в его голосе. Второй раз в жизни я попросил о переводе домой, и на этот раз командир отнесся к моей просьбе более сочувственно: он даже выбил для меня командировку в Форт-Брэгг для прохождения воздушно-десантного обучения. Но когда я позвонил в больницу, мне сказали, что мое присутствие отцу не поможет и я должен подумать о том, чтобы поместить его в лечебницу-пансионат, подчеркнув, что необходимую отцу помощь в домашних условиях не обеспечить. Лечащий врач уже некоторое время уговаривал своего пациента — к тому времени папа мог есть только жидкие супы — переехать в больницу, но отец наотрез отказывался, пока я не приеду в отпуск. По какой-то причине папа во что бы то ни стало хотел встретить меня дома.