Николас Спаркс - Дорогой Джон

Самолет приземлился в середине дня под ярко-синим безоблачным небом среди песчаных барханов. Нас тут же погрузили в автобус, везли несколько часов и высадили в самом большом палаточном городке, который мне доводилось видеть. Армия приложила все мыслимые усилия для создания максимально комфортных условий. Еда была хорошей, в военном магазине имелось все, что может понадобиться, но — было скучно. Почта запаздывала — я не получил ни одного письма, очереди к телефону выстраивались на милю. В промежутках между занятиями мои солдаты и я собирались в палатке и гадали, когда начнется вторжение, или — с моей подачи — на скорость натягивали костюмы противохимической защиты. Согласно плану наступления, мое отделение должно было оказывать поддержку частям различных дивизий во время молниеносного броска к Багдаду. В феврале, после миллиарда лет в пустыне, я и мои люди были в полной боевой готовности.

Многие солдаты находились в Кувейте с середины ноября, и языки мололи без устали. Никто точно не знал, чего ждать: говорили о биологическом и химическом оружии, о том, что Саддам усвоил преподанный ему урок «Бури в пустыне» и отдал национальной гвардии приказ занять оборону вокруг Багдада в надежде устроить кровавый «последний заслон». К семнадцатому марта я твердо знал, что войны не избежать. В свою последнюю ночь в Кувейте я написал письма тем, кого любил, на случай, если мне не повезет, и вечером следующего дня уже находился на территории Ирака, продвигаясь к Багдаду в составе военной колонны.

Вначале бои были единичными. Наша военная авиация доминировала в иракском воздушном пространстве, и мы без опаски поглядывали в небо, двигаясь в основном по заброшенным дорогам. Иракских регулярных частей нигде не было видно, но это лишь усиливало напряжение — я пытался предугадать, с чем столкнется мое отделение в этой кампании. Время от времени мы слышали сообщение о минометном обстреле с вражеской стороны и, чертыхаясь, залезали в наши защитные костюмы (всякий раз оказывалось, что тревога ложная). Нервы были натянуты до предела. Я не спал трое суток.

По мере продвижения в глубь иракской территории начались перестрелки, и именно тогда я постиг первый закон Военной операции по освобождению Ирака: военные и гражданские здесь выглядят практически одинаково. Спонтанно начиналась стрельба, мы отвечали, иногда даже не видя, в кого стреляем. Мы добрались до «суннитского треугольника». [11] Условный район на территории Ирака к северу и западу от Багдада, на территории которого преобладает арабское суннитское население. Приблизительными вершинами «суннитского треугольника» являются города Багдад, Тикрит и Эр-Рамади. Война начинала разгораться: мы слышали о боях в Фаллудже, Рамади, Тикрите, в которых участвовали части других дивизий. На нашу долю выпало взятие Самавы — мое отделение действовало совместно с восемьдесят вторым авиационным полком. Именно тогда мы впервые узнали, что такое война.

Как и положено, путь пехоте расчищала авиация — бомбы, ракеты и минометные снаряды сыпались на город целые сутки, и когда мы перешли мост, ведущий в Самаву, я был поражен стоявшей там тишиной. В задачу моего отделения входило патрулирование окрестностей, и мы переходили от дома к дому в поисках притаившихся боевиков. Зорко глядя по сторонам, я автоматически отмечал: сгоревший грузовик, мертвый водитель лежит рядом, чей-то дом, от которого уцелело только две стены, еще дымящиеся почерневшие остовы автомобилей. Беспорядочные выстрелы из винтовок заставляли держаться настороже. Несколько раз к нам кидались гражданские с поднятыми руками, и мы делали все возможное, чтобы спасти их раненых.

Мы уже собирались возвращаться, когда из дома дальше по улице по нам открыли плотный огонь. Мы едва успели прижаться к стене, но стрельба усиливалась, и я велел двоим прикрывать, а остальных перевел через узкую простреливаемую улочку в мертвую зону на противоположной стороне. Каким-то чудом все мои люди остались живы. Оказавшись в безопасности, мы ответили на обстрел массированным автоматным огнем, выпустив по дому, где была засада, около тысячи пуль. Когда я счел, что основная опасность миновала, мы осторожно приблизились к зданию. Бросив в окно фанату, я велел своим оставаться снаружи, а сам осторожно заглянул внутрь через зиявший дверной проем — дверь выбило взрывом. Внутри висел густой дым, пахло серой, однако один иракский солдат остался жив и, когда мы вошли, открыл стрельбу из подпола. Тони был ранен в руку, остальные ответили бешеным огнем. Грохот стоял такой, что я не слышал собственных приказов, хотя орал изо всех сил, и лишь продолжал давить на спусковой крючок, водя стволом от пола через стены до потолка. Мелкие осколки штукатурки, кирпича, дерева летели градом. Когда мы наконец прекратили стрелять, я готов был поклясться, что ни один из врагов не выжил, но для верности бросил еще одну гранату в дыру, ведущую в подпол. Скорчившись, мы переждали взрыв снаружи.

Через двадцать самых напряженных минут в моей жизни на улице воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь звоном в ушах и звуками, которые издавали мои солдаты — кого-то рвало, кто-то чертыхался или обменивался впечатлениями о свежей стычке, перекраивая ее на свой манер. Я перевязал Тони руку, проверил, целы ли остальные, после чего мы пошли назад той же дорогой. Через час мы добрались до железнодорожной станции, охранявшейся нашими войсками, и тут нас вконец развезло. А вечером нам доставили почту — впервые за шесть недель.

Меня ожидали шесть писем от отца и только одно от Саванны. В тусклом свете я начал читать:

Дорогой Джон!

Я пишу это письмо на кухонном столе, сражаясь с каждой буквой, потому что не знаю, как выговорить то, в чем должна признаться. Мне очень хочется поговорить с тобой лично, но это невозможно, поэтому сижу с мокрыми щеками и с трудом подбираю слова, надеясь, что ты простишь меня за то, что я сейчас напишу.

У вас сейчас очень тяжелый период. Я пытаюсь не думать о войне, но теленовости и газеты пестрят военными репортажами и фотографиями, и меня не отпускает страх. Зная, что твоя часть находится в самой гуще событий, я смотрю новости и перелистываю прессу, пытаясь угадать, где ты и как ты. Каждую ночь я молюсь, чтобы ты вернулся домой целым и невредимым, и всегда буду молиться о тебе. Нас с тобой связывало прекрасное чувство, и я не хочу, чтобы ты об этом забывал. Еще я не хочу, чтобы ты хоть на миг усомнился в том, что твоя любовь была взаимной. Ты редкий и замечательный человек, Джон. Я страстно полюбила тебя, но больше того — встреча с тобой открыла мне, что такое настоящая любовь. Два с половиной года я смот — рела на красавицу луну в первый день полнолуния, вспоминая, как хорошо нам было вдвоем. Я помню, как заговорила с тобой в первый вечер знакомства и почувствовала, словно знаю тебя всю жизнь. Я помню ночь, когда мы занимались любовью. Я всегда буду радоваться, что у нас с тобой все это было. Для меня это значит, что наши души соединены навеки.