Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

– Так.

– Чуть не забыла. У меня в сумке и для тебя свёрточек. Я же к тебе ехала, вот мама и нажарила. Мама, правда, боялась, ты не возьмёшь. Ты возьмёшь?

Степан Ильич кивнул.

– Чего улыбаешься, скажи?

– Да сам не знаю.

Надя обхватила себя руками:

– Осень, зараза, подкралась. Снова слякоть, насморки.

Зажмурившись, Надя положила ему голову на плечо.

– Пап, как хорошо видеть, что ты улыбаешься. Ты так улыбаешься – как мальчик. Ты же у меня совсем мальчик, пап.

– Ну прямо!

– Непутёвый мой мальчик. Дай ручку.

Взяла его за руку.

– Холодная, – сказал Степан Ильич. – Давай я плед вынесу?

– Не, – качнула головой. – Не надо.

– Замёрзнешь.

– Не. Слушай, а у них там иконы везде, да?

Улыбнулся опять.

– Почему – везде?

Во двор плавно, почти беззвучно вкатился микроавтобус «Форд».

Оборвавшись на полуслове, Степан Ильич поднялся, шагнул в сторону машины, возле ступеньки остановился. Обернувшись, сказал Наде виновато:

– Ты бы, Надь, платок на голову накинула? Есть у тебя платок, шарфик какой-нибудь?

Надю больно кольнула внезапная подавленность отца. Снова этот потерянный вид, суетливые пальцы, похожие на поклёвывающих корм воробьёв. Догадалась: она сейчас подводит его. Полезла в сумку, вынула блескучую кепку с логотипом «Медиа-Пресс», накинула на голову.

– Только это. Можно?

Отец без всякого энтузиазма рассмотрел покрытую стразами кепку, неопределённо пожал плечами.

– А так?

Надя развернула кепку козырьком и логотипом назад.

Отец вздохнул и повернулся к машине.

– Я тебе потом вынесу.

Машина стояла с заглушённым двигателем, но из неё никто не выходил.

– Ах!

Спохватившись, отец кинулся к воротам. Увидев, как он неуклюжей трусцой пробирается между молодыми деревцами и машет рукой в сторону машины – мол, бегу, бегу, – Надя отвернулась.

Оставшись сидеть в беседке, она всматривалась в тонированное лобовое стекло. Не видно. Перевела взгляд на пёстрый борт микроавтобуса и вдруг узнала его. Во весь борт – яркие силуэты строительных кранов и высоток и размашистое «Глория Билд». Тот самый микроавтобус, крицынский.

Захлопнулись створки ворот, грюкнула металлическая задвижка, и отец медленно, как-то вопросительно двинулся к машине. Он будто собирался спросить кого-то или пытался вспомнить: теперь-то что?

Встал к Наде спиной, опершись рукой о ствол груши. Потом решил сложить одно в другое стоявшие возле него вёдра, плотнее прикрутил кран на колонке.

Из салона «Форда», с обратной от Нади стороны, начали выходить люди. Их было человек десять, наверное.

По двору растеклось упругое, полное живых пружинок, движение.

Надя высматривала Фиму или его сверстников, но их здесь не было. Мужички лет за тридцать. Крепкие, лёгкие, то и дело ненароком расплёскивающие избыточную энергию, – смачно, с хрустом, потягивающиеся с дороги, шумно вдыхающие осенний воздух. Одеты неприметно: джинсы, однотонные тёмные футболки, простенькие кроссовки. Отойдя от машины, мужчины коротко кивали отцу. Неторопливо, избегая гомона, переговаривались.

– Слава Богу, на месте, – тихо сказал один из них, только что разминавший затёкшую спину.

– И легко добрались, зря только страху на себя нагоняли, – ответил ему другой и, низко пригнув голову, перекрестился.

Вслед за ним перекрестились ещё несколько человек.

– Не иначе Юлиными молитвами. А насчёт лишнего страху – это ж тебе не щи солить, всегда лучше перебдеть.

– Шло бы и дальше так.

– Так и будет.

– Давайте-ка, братцы, сразу, не зевайте, – скомандовал кто-то, оставшийся в машине.

Мужчины вернулись к «Форду» и скоро зашагали в сторону дома с тяжёлыми брезентовыми баулами. Кто-то тащил, закинув на плечо, кто-то на согнутом предплечье.

– Семён, ты будто теннисные ракетки прёшь.

– Ну?

– Так горизонтально неси, чего ты?

– А какая разница?

– Вот ведь! Разница! Небрежно несёшь!

Сложили ношу в гараж, вернулись к машине.

Некоторым досталось ещё по баулу, другие остались без дела.

– Возле Иоанна служба-то будет, Димыч?

– Не знаю. Храм-то закрыт.

– Я и говорю – возле. А то и открыть недолго. Храм-то освящённый.

– Не знаю. Скажут.

Надя наблюдала за этими людьми с хорошо знакомым ей, но нисколько не притупившим своей остроты смешанным чувством. Точнее, это были два отдельных чувства – которые вовсе не собирались смешиваться, а только вступали в какую-то бесконечную, напрасную, бесплодную реакцию. Жаркое любопытство, в котором каждый раз дышала надежда: вот сейчас, сейчас тебе откроется, – и одновременно тяжкий, леденящий стыд – будто подсматривает в замочную скважину и уже слышит за спиной чьи-то близкие шаги, а оторваться не может.

Это началось с ней ещё летом, когда у них с Ефимом вдруг оборвалась только-только наметившаяся, как верилось Наде, дружба.

А когда отец ушёл к Фиме, Надя начала ходить в церковь. От случая к случаю, под настроение, но всё чаще и чаще – и в какой-то момент с удивлением призналась себе, что её влечёт туда ей самой непонятное и даже неприятное любопытство – она ходит туда смотреть на людей. На прихожан.

На иконах золотились литые, цепко нацеленные куда-то – но почему-то не в неё, не в смотрящую прямо на них Надю, – лица. Лица-знаки: предостерегающие, запрещающие. Чтобы понять, от чего именно предостерегающие и что запрещающие, нужно было большое специальное усилие – и Надя откладывала это на потом. А пока – пока в церкви она была занята тем, что шпионила за людьми. В этих лицах Надя пыталась уловить спасительную подсказку, которую можно было бы понять уже сейчас. Попадались ей и такие же, как она сама, наблюдающие. Поймает тоскливый вопросительный взгляд – и отвернётся. Такие, как она, её не интересовали. Надя выбирала тех, в ком угадывала воцерковленных – других. Взаправдашних. Чужих – да, пока непреодолимо чужих для неё. Но не для Фимы.

Какие же вы? Какой нужно быть, чтобы стать Фиме родной и близкой? Ведь не в монастырь он ушёл, а к людям, к обычным живым людям, говорящим обычным человеческим языком, совершающим обычные человеческие поступки. К людям. Просто они – другие люди.

Сейчас перед ней, за стволами молодого прозрачного сада, стояли те, кто для Ефима – родные и любимые, а ей – чужие. И она им – такая же чужая, пришлая. Надя совсем не удивилась, когда, заметив её, сидящую в беседке, один из мужчин глянул холодно и отстранённо. Потянул за локоть стоящего рядом с ним – смотри, мол, кто такая? Тот, кому указал на Надю заметивший её человек, взглянул так же холодно, но вскользь: его привлекло что-то более важное, и он поспешил к машине, сменив выражение лица в ту же секунду, как отвернулся от Нади. Аккуратные усы, волосы иссиня-чёрные, лицо живое – Надя невольно залюбовалась.