Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

Тоска частенько хватает его за сердце. Зыбко. Скользко. Темно. Так и идёт, спотыкаясь на каждом шагу.

– Где работаешь? – Саенко сел напротив, огляделся зачем-то.

– Пока нигде.

– Вот как? На наши денежки, стало быть, харчишься?

– По мне ведь военкомат плачет. Куда я устроюсь? Пока не нашли меня вояки, а я не напрашиваюсь.

– Так я и смотрю – вроде как раз тебе время подошло. Чего не идёшь-то?

– Не знаю, может, и пойду скоро. Как надумаю. Отец Никифор просил пока при нём побыть.

– Да?

– Ну да.

– Чем-то ты ему понравился, а, Ефим? Как думаешь, чем?

Плоский луч прожектора, выраставший из-за дубовых перил, взвинчивал Фиме нервы. Он специально увёл этого напористого, каждым своим словом давящего на него человека в самый конец веранды – подальше от случайных глаз. Всё-таки допросы принято вести в интимной обстановке. Но сидеть здесь оказалось неудобно.

Один из прожекторов иллюминации бил в потолок у них над головами. Подсвечивая фасад, подсвечивал заодно и лица – набрасывал на них чёрно-белые рельефные маски. Фима тщетно пытался разглядеть лицо собеседника.

– Вот уж выбрал местечко, – Саенко сощурился на свету. – Ты чего такой вялый? Всегда такой?

– Завтра дело. А нам до сих пор ничего не рассказали. Что нам поручат, что будет, где?

– А ты не торопись, Ефим, не торопись. Всему свой черёд. Завтра… Может, и не завтра. Может, ничего и не будет.

– Мы у вас как бедные родственники.

– Ух ты! А вам хотелось бы как – чтобы вас кашкой сладкой кормили?

– Антон другое обещал.

– Да? Что же он тебе обещал?

– Ладно, оставим.

– Оставим?

Саенко усмехнулся – вернее, тени на его лице сложились в новую гримасу, нарисовали усмешку. Фиме вспомнилась детская забава с зажжённым фонариком, приложенным к подбородку.

– Что обещано, того ещё заслужить надо, – сказал Саенко и предплечьем сдвинул грязную посуду на самый край стола. – Скажи-ка мне, дружочек, далеко ли ты готов пойти во имя Руси Православной, во имя светлого нашего дела? Какую цену готов платить?

Фима знал, что должен ответить быстро и убедительно, – но не мог. Почему-то не мог заставить себя произнести то, чего от него ждут. Вдруг понял, признался себе, что не в силах сейчас ни произносить, ни слушать такие слова. Сейчас нельзя. Что-то не так.

Вот и колокол не звонит ведь с утра до ночи.

Молчал, и с каждой секундой этого глухого молчания что-то непоправимое надвигалось на него. Фима чувствовал себя так, будто он трусит перед поединком и никак не может взять себя в руки.

«Нехорошо он спросил, – подумал Фима, удивляясь собственным мыслям. – Бац! «Какую цену?» Опросник заполняем, что ли?»

Понятно, что Виктор Саенко, которого он видел до этого от силы раза три-четыре, появился тут неспроста, и встреча с ним в «Весёлом Посаде» по пути из Несветая в Солнечный была заранее спланирована, и у этой встречи была конкретная цель, и этой целью был он, Ефим. Саенко, занимавший какое-то высокое место в иерархии Сотни, видимо, взялся прощупать его перед делом. Может быть, и других ребят сейчас кто-то вот так же прощупывает, задаёт вопросы, томит рентгеновским взором своим.

И здесь то же, что было в Стяге: сами позвали, а что с ними делать – не знают. Не столько испытуют, сколько третируют. То соберут всех в воскресный вечер, спросят, кто с утра на службе был, и тех, кто не ходил в церковь, отправят домой. А тех, кто был на службе, попросят листовки по почтовым ящикам разнести. И всё. То в спортзал позовут, побиться – а перед боями молитву принято читать. В Сотне в спортзале другую молитву читают, «Против супостатов», – а стяжники научены свои читать, «Перед сражением» и «Александру Невскому». «Читайте нашу, как у нас заведено», – говорят сотенцы.

Лаполайнена Филоном прозвали. Как-то раз отец Никифор уезжал из Солнечного в Любореченск, а Лапа попросился с ним. Возле машины батюшка вспомнил, что забыл в доме ризу: по дороге в Солнечный крестил в Шанцевке инвалида на дому.

– Принеси-ка мне фелонь, – попросил отец Никифор.

В том месте, где указывал батюшка, Лаполайнен фелони – она же, понятно, риза – не нашёл. Отцу Никифору некогда было ждать, и он велел оставить записку сотенцам – те должны были наведаться в Солнечный позже с тем, чтобы оттуда ехать к батюшке в Шанцевку, – пусть они захватят с собой его фелонь. Лапа – может быть, второпях – написал в записке: «о. Никифор просил захватить его филонь. Она где-то в его комнате».

Вот и стал Лапа для сотенцев Филоном.

Вообще в Православной Сотне выяснилось, что стяжники не очень-то подкованы в церковных порядках. Сотенцы всячески это подчёркивали. Но ведь в Стяге как говорили: «У вас своя работа, мирская». К мирской работе их готовили, к мирской!

И баба Настя не успела научить Фиму церковной науке. А ведь знала всё. Может быть, ждала, когда он сам начнёт спрашивать? Но Ефим был уверен, что баба Настя ходит в храм на свидания с дочерью своей погибшей. А разговоров о матери Ефим всегда как мог сторонился. Ни одного воспоминания о ней у него не сохранилось, да и баба Настя, признаться, не теребила душу рассказами. Вот и вышло: в церковь ходил сызмальства, во Владычном Стяге почти два года пробыл, но церковный уклад знает слабо, не назубок, как сотенцы.

Так и они ведь не за день поднаторели!

Вот спросить бы у батюшки, когда наконец переменят сотенцы своё отношение к стяжникам. Только не рассердить бы отца Никифора таким вопросом, не выставить бы себя слабаком и нытиком. Этот пожилой голубоглазый священник – слегка сутулый, будто оттого, что мысли его долу клонят, со свободно растущей бородой, в которой клок сохранившихся тёмных волос, – совсем не похож на отца Михаила. В нём стержень, в нём пыл и звук призывного набата.

Спросил бы – да кто его знает, как в Сотне всё устроено, кто тут главенствует и решает.

Отец Никифор, когда Саенко вошёл к ним в номер, посмотрел на гостя неприветливо. И когда благословлял, выглядел так, будто предпочёл бы его тотчас спровадить. Отец Никифор хоть и много старше отца Михаила – Ефиму с ним легче. И молчалив Никифор, и хмур бывает подолгу – бывает, найдёт на него, так на весь день, как обложной дождь, – а всё же не чувствует Фима с ним скованности, как с отцом Михаилом. Но и отца Никифора частенько приходится додумывать да отгадывать. Сначала Фима решил – батюшке неприятно видеть Саенко из-за неудачи, которую он потерпел в Несветае. А кому приятны свидетели неудач? Ведь наверняка будет расспрашивать. Но потом Фима догадался: это из-за него. Да, отец Никифор всё видит, и ему не нравится, как принимают стяжников в Православной Сотне. И с Саенко наверняка не раз об этом речь держал. Потому и глянул на него строго – напомнил этим взглядом о том, что было сказано между ними раньше.