Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

Да, эти люди притягивали её – как все, в ком она читала силу и целеустремлённость.

Отец уловил взгляды, брошенные в сторону беседки. Махнув пару раз успокаивающе рукой, подошёл к столпившимся перед «Фордом» мужчинам, что-то тихо им сказал – наверное: «Это моя дочь. Не волнуйтесь». Все, кто стоял там и к кому обращался отец, посмотрели в её сторону. Один из них произнёс что-то односложное, отвернулся. Отвернулись и остальные. Отец сказал ещё что-то. Ему не ответили. Он вернулся к своей груше, привалился к ней плечом – вдруг ахнул, совсем как тогда, когда вспомнил, что должен запереть ворота, и поспешил в дом.

– Осторожней, Юленька. Не прощу себе, что поддался. Не нужно было тебе ехать. Упрямая!

– Спасибо, солнышко. Всё хорошо, хорошо. Я и сама могу.

Из-за «Форда», заботливо поддерживаемая мужем под локти, вышла беременная. Встала посреди дворовой площадки, сказала: «Фух», поправила края облегающего скулы платка, подняла веснушчатое, тронутое задумчивой улыбкой лицо.

– Куда ж я от тебя? Я вас здесь буду ждать, молиться за вас. Вон какой домина – уютный, с камином небось.

– А как же.

– Ну вот, – устало выдохнула женщина. – А так я издёргалась бы вся, что ты.

До девяти месяцев, кажется, ещё недоставало, но просторное тугое пузо было уже в той самой поре, когда, явившись окружающему люду, оно неизбежно становится центром пространства, делает его округлым, хрупким, добрых мужчин делает немножко неловкими, а на молодых девушек вроде Нади нагоняет задумчивость и нервозность.

Вернулся отец, принёс ей платок. Кремового цвета, с глянцевыми травлёными цветочками. Сел рядом.

– На вот, повяжи.

Надя послушно стянула кепку, сунула её обратно в сумку, повязала на голову платок. Всё же не удержалась:

– А надо ли, пап? Мы же не в храме.

– Надо, надо. Так лучше. Знаешь, пойдём к ним, чего тут отсиживаться.

– Мне, наверное, лучше уйти, да?

Отец насупился как обиженный ребёнок. Пальцы переплелись, поклевали друг дружку. Он сказал:

– Да, Надя, наверное, так, – и ещё больше помрачнел.

Она ладонью накрыла его руки:

– Проводишь? До остановки? Поболтаем ещё немного.

Поднялся, следом поднялась и Надя. Вспомнила:

– А сырники? Забуду ведь.

Достала из сумки перехваченный резиночкой кулёк, протянула:

– Лучше подогрей.

Отец взял, подержал и положил на скамейку:

– Вернусь – заберу.

Они вышли на площадку, на которой остались трое мужчин и Юленька. Остальные ушли в дом. Надя поздоровалась – со всеми, но глядя при этом на Юленьку, улыбаясь ей. Наде ответили – сдержанными кивками. Все, кроме женщины. Та посмотрела знакомым отстранённым взглядом, и только. Без неприязни. Без симпатии.

– Отгонишь, но сначала на мойку. Да пусть мошкару с морды хорошенько смоют, – слышалось из машины. – Заправишь полбака, как было. Спидометр я отмотал уже, батя не должен хватиться.

– Где встретимся?

– Дома у себя останешься. Так Антон сказал.

Из салона «Форда», чуть не сбив Надю с ног, выскочил юноша. Всё тот же, похожий на захлопывающиеся створки, предназначенный чужакам взгляд. Надя узнала его сразу: Алексей, сын Кости Крицына. На фотографиях, висевших в комнате с овальным столом, он выглядел совсем иначе. Подумалось: прошло-то всего ничего с той затяжной воспалённой ночи, а как давно это было – да и было ли? Тогда всё только казалось – настоящее настало только сейчас.

Алексей отошёл на несколько шагов, позвал:

– Антон!

На него тут же прикрикнули:

– Чего орёшь как оглашенный! Не в поле!

– Чего орёшь? – сбежал с крыльца крупный, массивным треугольником расходящийся от бёдер к плечам, Антон. – Сейчас.

И подошёл к Наде, которая уже двинулась было к выходу следом за отцом. Улыбнулся неожиданно весело:

– А вы сестра Ефима?

– Да. Надя.

– Очень приятно. Я Антон.

– В гости к папе приехала, – сказал Надя и поспешила оправдаться: – У него мобильного больше нету, поэтому вот так, нагрянула без звонка.

– Извините, мы тут с дороги. Усталые. Сейчас все оклемаются, и будем завтракать. А потом можно и беседы беседовать. Вы пока во дворе побудете? Или тут прохладно?

– Да я уже уезжать собралась, – сказала Надя.

Отец парой мелких шажков подошёл ближе:

– Да, уходит уже. Завтра на занятия, – смутился, вспомнив: или выходные же… какие занятия?

Антон удивлённо поднял брови:

– Как – уезжать собралась? Степан Ильич, почему? Ефим ведь только завтра будет. Что, и не повидаетесь?

– Завтра? – переспросил отец. – Так сегодня же… нет?

– Задерживаются, – бросил Антон. – Так как же, Надя? Останетесь? Мы не страшные, мы хорошие.

– Задерживаются? – переспросил Степан Ильич.

– Да вы не волнуйтесь, – ответил Антон. – Они перед поездкой в Любореченске задержались дольше, чем думали, так что…

Надя, стараясь не смотреть на отца, нервно скривившего губы, сказала:

– Что ж, если приглашаете – с удовольствием останусь.

Юленька, обняв снизу живот, стояла за спиной Антона – несколько боком, отчего напоминала швартующуюся к пристани баржу. Надя ещё раз посмотрела на неё. Ничего не изменилось: ни досады на незваную гостью, ни обыкновенной вежливой приветливости, которую Надя наверняка получила бы в подобной ситуации в своём кругу, в какой-нибудь новой студенческой компании. Отстранённость: ты чужая, ты – не в счёт. И Наде захотелось вдруг сказать что-нибудь Юленьке, что-нибудь решительное и пылкое: «Я такая же, как ты. Я тоже хорошая. Я тоже люблю говорить людям ласково. Я тоже, я тоже!»

Юлин взгляд был едва ли не самой важной причиной, по которой Надя решила остаться.

Веранда, как и рассчитывал Фима, была пуста.

– Теперь куда?

– Туда вон. Там почище.

Они пошли к дальним столикам.

Внизу догуливала свадьба. Чужой праздник, на который Фима поглядывал сквозь лучи иллюминации, превратился в старый любительский фильм на полуживой пленке: краски, разбавленные молоком, люди, стертые до консистенции призраков. На площадке перед растущим немного вкось фонтаном под томное танго покачивались, будто убаюкивая друг друга, жених и невеста. Хмельные свадебные кавалеры рисково опрокидывали визжащих партнёрш к земле. Официантки убирали со столов, демонстративно громко стуча тарелками.

Фима сдвинул грязные стаканы с середины стола и сел, сунув руки в карманы куртки.

Саенко, оставаясь на ногах, ещё раз подробно оглядел Ефима, точно искал что-то.

Под этим жёстким пристальным взглядом Фима снова затосковал. С тех пор как не стало Владычного Стяга и Фима со своими товарищами присоединился к Православной Сотне, ему кажется – он постоянно ходит под чьим-то испытующим взглядом. Живёт как в рентгеновской кабинке. «Что-то не то, – говорит он себе и тут же отмахивается: – Ничего. Присматриваются. Пусть». Но сомнения не отпускают, вяжут по рукам и ногам. Нет, не принимают их сотенцы по-настоящему. А примут ли?