Марта Кетро - Мартовские коты. Сборник

– Але! але! – возбужденно прокричала она в телефон.

– Але... – сказали ей в ответ бесцветным и чужим голосом.

– Ну это кто? – требовательно и разочарованно стала дознаваться Сима и собралась уж уходить, как с ужасом узнала голос.

– Кася, что же! Зачем так? А я тебе сумочку везу...

– Какую ище сумочку? – вяло нявкнула Кася. – Я не знаю что. Я будто низачем.

– Сумочку, – неуверенно забормотала Сима. – Собрала, тебе дам. Там и две горошки, чтоб ты катала, и ниточка с кружком, и квадратики, где овощи, зеленый и другой... Как ты любишь же.

Сима чуть не плакала.

– Там из бумажки наряд... – бессильно хнык-нула она. – Воротничок. Я сама сделала.

– Да что же это! – закричала вдруг гневно Кася. – Ну тебя, Симка. Совершенное глупнО! – и даже прихлопнула ручкой.

Сима сморщила лоб и распялила носопипку.

– Ыыыыы... я дарить хотела, чтоб поздравление тебе! чтоб два года! а ты... ПЛОХАЯ!

Касю выгнуло, словно окатили кипятком. Один раз – когда она поняла, что Сима сказала ей, и сразу же – второй, когда она поняла, что сама наговорила Симе. Кася обмякла, неловко встала и покачнулась, припав на левую сторону, будто очень старая кошка.

– Симка! Симка! – тоскливо просила она в трубку.

Маленькие кошки больше ни слова не сказали, но тихонько плакали вдвоем, пока совсем не помирились.

Касина мама вернулась поздно и, схватив на руки вышедшую встречать Касю, прижала ее к себе и закружила.

Смеясь, мама говорила:

– А вот всем детям дули, а Касику нашему – калачи, чтоб он спал и днем, и в ночи!

Помимо нового блюда на ужин, цветка в широкой вазе, чтоб можно было красиво пить воду, и разрешения целую неделю сидеть на кухонном столе, Кася получила также крошечный холщовый мешочек, в каком нумизматы хранят монеты. Глядя на мешочек этот, Кася смутилась и дала себе одну клятву, смысл которой навсегда останется нам неизвестен, однако знаком всякой маленькой кошке, у которой хоть раз была деньрожденчес-кая депрессия.

Маленькая слабость

– Вот уж номер так номер, – ругалась Мира, отнимая у кошки хомяка.

Кошка с дурацким именем Рома то приседала, то вдруг подавалась вперед, метя сложенным в крючок указательным когтем хомяку в голову и неизменно попадая по руке расторопной хозяйки.

«Тьфу, пропасть! – думал хомяк, перекатывая за щекой еще горячий хабарик. – Покурить спокойно не дадут!».

Сунув хомяка в трехлитровую банку, Мира водрузила ее на середину кухонного стола. Растопырив локти и подперев кулаками щеки, она несколько минут хмуро наблюдала за хомячьими эволюциями. Хомяк тем временем угрюмо перекладывал с места на место газетные клочья, то и дело прикидываясь, будто на очередном обрывке ему попалась занимательная статья, и косился на Миру.

– Сволочи проклятые, – бубнил он под нос, волоча подальше от горстки сегодняшних какашек яблочный огрызок и заворачивая его в капустный лист.

Мира не выдержала.

– Сам дурак! – заявила она хомяку. И продолжила, прищурившись: – Это надо же! Вылезти из банки посреди буквально планеты всей. Ладно бы потихоньку. Куда там. Рухнуть с подоконника вместе с коробкой ароматических палочек, разбудить Рому, задать стрекача, потом спрятаться за помойным ведром...

Хомяк скептически приподнял белесую ангорскую бровь и эстетически выгодно застыл в профиль, слегка запрокинув голову и романтично опершись ладонью о стекло.

– ...И что же? Затаись же, заглохни! За тобою кошка целая гонится, а не хрен собачий! И что он делает, люди добрые... Забегает за угол и немедленно закуривает! Ведро пластиковое прожег. Спрятался, называется.

Отвернувшись спиной, хомяк с деланным спокойствием перебирал личные вещи и ценные бумаги. Вся его спина сообщала миру о том, насколько мир этот к нему несправедлив и как ему за это отольются однажды мышкины слезки.

– Это было нечестно, – произнес он довольно резким тоном. – Я имею полное право на перекур.

– Ты понимаешь, чем тебе грозит твое курево? У тебя полная банка бумажек. У тебя небось и какашки-то горючие, ты ж эту бумагу жуешь все время! От тебя и костей не останется.

– А я буду у поилки курить! – не унимался хомяк и нагло сплевывал себе под ноги, цыкая зубом.

– Здрасте, приехали... – удивилась Мира. – Да у тебя в банке отродясь поилок никаких не было, откуда эти буржуазные бредни? Поилка. Надо же!

– Все верно, – подтвердил хомяк, на всякий случай внимательно оглядевшись, – вот именно! Вы уморить меня хотите. У меня обезвоживание, и на ваших аграрных подачках я долго не протяну.

– Ах, не протянешь! – совсем уж рассердилась Мира. – Вот сейчас выверну тебе твои мешки из-за щек и посмотрим, чем ты там пробавляешься!

– Да идите вы все к кошкиной матери! – принялся откровенно хамить хомяк. – Что я вам тут, клоуном нанялся? Устроили шоу за стеклом. Уйду в дуршлаг жить – пожалеете!

И принялся зачесывать челку из-за ушей на лоб.

– Можно и в дуршлаг, – смягчилась Мира, – только я тебе там картонку постелю. А то проваливаться будешь. Хвостик-рисинка.

«И мыть тебя, дурака, удобно будет», – подумала тут же про себя. Подхватила банку и отнесла обратно на подоконник.

Дождавшись, когда останется в кухне один, хомяк запустил холеную розовую ручку под газетный ковер и извлек крошечный кремень. Сказал: «Курну, и на боковую», и удовлетворенно выкатил раскисший хабарик из-за щеки.

Дурные наклонности

У хомяка в голове мгновенно помутилось и закипело. На секунду он потерял сознание, но, очнувшись, решил не вставать, а еще минутку полежать посреди кухонного стола брюшком вверх, распластав руки во все четыре стороны света. Хомяк чувствовал, как сквозь него проходят и скрещиваются параллель с меридианом, и осознавал, что именно он стал причиной их пересечения. Однако держать свою значимость внутри себя было не в его характере, и он, повернувшись на бочок и подперев ручкой голову, принялся оглядываться в поисках предмета, к которому не стыдно было бы приложить сверхъестественную длань. Заприметив в зыби окружающего сахарницу, похожую на китайский фонарик, хомяк встал и по синусоиде отправился к ней.

– Э-ге-гей, марамоец, погоня-ай! – распевал хомяк, веселя и подначивая себя.

Путь к сахарнице был долог. Иногда синусоида заносила хомяка на самый край стола, и снизу на него взглядывала мимикрирующая под песочного цвета кафель бездна. Тогда он с бесшабашной смелостью усаживался на краю пропасти и, по-американски положив ногу на ногу, то и дело заваливаясь вбок, принимался швырять вниз хлебные крошки.

– Это победа духа над материей! – пояснял хомяк свои экзерсисы насупившейся бездне. – Слыхала, дура?