Джозеф Максвел Кутзее - Бесчестье

— Ты над чем-то работаешь? — осторожно спрашивает она.

Его работа не принадлежит к числу тем, на которые им часто случалось беседовать.

— Есть кое-какие планы. Нечто о последних годах Байрона. Не книга, вернее, не того сорта книга, какие я писал раньше. Скорее, что-то для сцены. Слова и музыка. Персонажи разговаривают и поют.

— Не знала, что у тебя еще сохранились такие амбиции.

— Решил, что могу позволить себе такое удовольствие. Хотя дело не только в нем. Человеку хочется что-то оставить после себя. По крайней мере, мужчине хочется. Женщине в этом отношении легче.

— Это почему же женщине легче?

— Я хотел сказать, легче создать нечто, обладающее собственной жизнью.

— А отцовство, выходит, не в счет?

— Отцовство... Я все никак не могу отделаться от мысли, что в сравнении с материнством отцовство штука довольно абстрактная. Но давай подождем и посмотрим, что выйдет из моей затеи. Если что-то получится, ты будешь первой слушательницей. Первой и, скорее всего, последней.

— Ты собираешься сам писать музыку?

— Музыку я по большей части заимствую. На этот счет меня никакие угрызения совести не томят. Поначалу я думал, что тема требует роскошной оркестровки. Ну, нечто вроде Штрауса. Но мне этого не потянуть. Теперь я склоняюсь к иному, к самому скромному аккомпанементу — скрипка, виолончель, гобой или, может быть, фагот. Но это все принадлежит пока царству идей. Я не написал ни единой ноты — пришлось заниматься другими делами. Ты, полагаю, слышала о моих неприятностях.

— Роз что-то такое говорила по телефону.

— Ладно, не будем сейчас в это вдаваться. Как-нибудь в другой раз.

— Ты оставил университет навсегда?

— Я вышел в отставку. Вернее, меня вышли.

— Будешь скучать по нему?

— Скучать? Не знаю. Я был не ахти каким преподавателем. Как выяснилось, мы со студентами все хуже понимали друг друга. Они не давали себе труда слушать то, что я хотел им сказать. Так что скучать я, вероятно, не буду. Скорее всего, я буду радоваться свободе.

В проеме двери возникает высокий мужчина в синем комбинезоне, резиновых сапогах и шерстяной шапочке.

— Входи, Петрас, познакомься с моим отцом, — говорит Люси.

Петрас вытирает сапоги. Они обмениваются рукопожатиями. Морщинистое обветренное лицо, проницательный взгляд. Сорок? Сорок пять?

Петрас поворачивается к Люси.

— Аэрозоль, — говорит он. — Я пришел за аэрозолем.

— Он в комби. Подожди, я принесу.

Он остается наедине с Петрасом.

— Так это вы ухаживаете за собаками? — спрашивает он, чтобы прервать молчание.

— Ухаживаю за собаками и работаю в огороде. Да, — Петрас широко улыбается. — Садовник и собачник. — На миг он задумывается. — Собачник, — повторяет он, смакуя это слово.

— Я только что из Кейптауна. По временам меня там тревожила мысль, что дочь сидит здесь совсем одна. Уж больно далеко от людей.

— Да, — говорит Петрас, — это опасно.

Пауза.

— Нынче все опасно. Но у нас тут вроде бы спокойно.

И он улыбается снова.

Возвращается с бутылочкой в руках Люси.

— Дозу ты знаешь: чайная ложка на десять литров воды.

— Да, знаю, — и Петрас, пригнувшись, выходит в низковатую дверь.

— Похоже, хороший человек, — замечает он.

— У него есть голова на плечах.

— Он прямо здесь и живет?

— В старой конюшне, вместе с женой. Я провела туда электричество. Там довольно уютно. Другая его жена живет с детьми, в том числе взрослыми, в Аделаиде. Время от времени он уезжает, чтобы побыть с ними.

Предоставив Люси ее занятиям, он отправляется на прогулку и доходит до дороги на Кентон. Холодный зимний день, солнце уже опускается к красным холмам, поросшим редкой поблекшей травой. Скудная земля, скудная почва, думает он. Изнуренная. Только для коз и годится. Неужели Люси и впрямь вознамерилась прожить здесь всю жизнь? Хочется надеяться, что это лишь временная причуда.

Стайка детей, возвращающихся из школы, проходит мимо. Он здоровается, дети тоже. Сельский обычай. Кейптаун уже отступает в прошлое.

Без предупреждения возвращается воспоминание о девушке: о ее ладных грудках с глядящими вверх сосками. Дрожь желания пронизывает его. Очевидно, чем бы ни было происшедшее с ним, оно покамест не кончилось.

Он возвращается в дом, заканчивает разборку чемодана. Много времени прошло с тех пор, как он жил в одном доме с женщиной. Следует помнить о правилах, соблюдать аккуратность.

«Пышная» — слово для Люси скорее лестное. Скоро она станет просто-напросто грузной. Перестанет следить за собой, как это случается с теми, кто удаляется за пределы любви. «Qu'est devenu ce front poli, ces cheveux blonds, sourcils voutes?» [18] «Что стало с этим чистым лбом? Где медь волос? Где брови-стрелы?» — цитата из «Жалобы Прекрасной Оружейницы» Ф. Вийона (Пер. с фр. Ф. Мендельсона).

Ужин прост: суп с хлебом, бататы. Обычно ему бататы не нравятся, но Люси состряпала из лимонной кожуры, масла и гвоздики нечто, сделавшее их съедобными, и даже более чем.

— Ты надолго? — спрашивает она.

— На неделю. Будем считать, на неделю. Вытерпишь меня столько времени?

— Оставайся на сколько хочешь. Я только боюсь, тебя скука одолеет.

— Не одолеет.

— А куда поедешь потом, через неделю?

— Пока не знаю. Возможно, просто отправлюсь бродяжить, надолго.

— Ну, в общем, добро пожаловать и оставайся.

— Очень мило, что ты так говоришь, дорогая, но мне хотелось бы сохранить твою дружбу. А долгие визиты — это не для добрых друзей.

— А что если мы не будем пользоваться словом «визит»? Назовем это пристанищем? Получить пристанище на неопределенный срок ты согласен?

— Ты имеешь в виду убежище? Мои дела не так уж и плохи, Люси. Я не изгой.

— Роз говорила, что обстановка там сложилась премерзкая.

— Тут я сам виноват. Мне предложили компромисс, я не согласился.

— Что за компромисс?

— Перевоспитание. Исправление характера. Кодовое обозначение курса психотерапии.

— Ты столь совершенен, что не можешь пройти небольшой курс?

— Все это слишком напоминает мне Китай времен Мао. Отречение, самокритика, публичные мольбы о прощении. Я человек старомодный и предпочитаю, чтобы меня просто-напросто поставили к стенке и расстреляли. Давай не будем об этом.

— Расстреляли? За интрижку со студенткой? Кара несколько чрезмерная, ты не находишь? Этак можно всех преподавателей перестрелять. Такие вещи наверняка происходят каждый день. Во всяком случае, происходили, когда я была студенткой. Наказывать каждого, кто в них повинен, значит попросту обречь преподавателей на истребление.

Он пожимает плечами.

— Мы живем в эпоху пуританизма. Личная жизнь стала всеобщим достоянием. А зудливое любопытство к ней обрело респектабельность — любопытство и сентиментальность. Людям нужен спектакль: биение кулаками в грудь, раскаяние, по возможности слезы. В общем и целом, телевизионное шоу. Я им такого одолжения не сделал.