Василий Аксенов - Негатив положительного героя

Ну вот, кажется, и конец, подумал Святослав Николаевич, и, словно в ответ на его догадку, в горе начала приоткрываться гигантская пасть. Похоже было на то, как поднимается передок у транспортного самолета, открывая ворота для въезда тягачей и танков, только этот рот был в тысячи раз больше. Все ближе и ближе, все больше и больше. Светя своими уютными огнями, «Елизавета», как завороженная, втягивалась в немыслимую воронку. Гирлянды кормовых ламп уходили во мрак пещеры. Корабль исчез, и пасть стала медленно закрываться. Последним промелькнул на экране воцаряющийся навеки затвор зубов. После этого трансляция прекратилась.

Почти немедленно стало умирать электричество. Распростертый на постели пассажир с горечью ощущал, как быстро сдается могучий корабль. Ниневия вошла сюда вместе с Ионой, усмехнулся он. Молись теперь из двойного чрева, непослушанец! Услышь меня, о Господи, из чрева преисподней! Сейчас весь Океан, вошедший с нами, ринется на нас, и все потоки Твои, и волны Твои окружат нас, обнимут нас воды до душ наших и вытеснят наши души. Морской полусгнившей травой наши головы обовьются, планктон, смешанный с желудочным соком, разъест наши тела. И все мы, четыре тысячи, не умеющие отличить правой руки от левой, чтущие суетных и ложных богов и оставившие Милосердного своего, начнем умирать.

Умирают ли гены, вот в чем вопрос. Не в том ли состоит вопрос, что мы считаем смертью генов? Переваренные в чревах воды и земли, оставляем ли мы волею Господа наши жизни в бессмертных генах или в том, на что они распадаются, в нуклеиновых ядрах? Сбудутся ли провидения Николая Федорова, смогут ли будущие живые структуры Божьим промыслом науки восстановить умерших нас? К чему же мы придем, воскреснув во плоти? Встанем ли мы с новым знанием, откроется ли непостижимость, чем осветятся восходы и закаты? Воля к жизни не ввергнет ли в новую похоть и не была ли сама ДНК формулой изгнания из Рая? Электричество кончилось. Он закрыл глаза и стал задыхаться, чтобы все понять.

Утром двенадцатого июня рейс подошел к концу. Безбрежие завершилось. За окнами Королевского салона видны были плоские берега то со сгустками коптящей индустрии, то со свежими пятнами полей для гольфа. «Елизавета» медленно подходила к Саутхэмптону. По радио любезно увещевали пассажиров завершить упаковку своего багажа.

Святослав Николаевич внес портплед, сел в кожаное кресло и попросил чаю. Еще не прибыл чай, когда он заметил, что через кресло от него сидит Мэрилин Пуаро. Деловито, сосредоточенно она сверяла счета, отрывала чеки, делала пометки в записной книжке. Голова ее и шея были обмотаны мягким шарфом. Основательно выпирали опухшие щеки. Глаза едва помещались за подсиненными очками. Дороти Вулф права, ей и впрямь под сорок, подумал он.

Быстрыми шажками по направлению к ней меж кресел юлили юные близнецы. Стрельнув глазками в сторону Святослава Николаевича, заговорили преувеличенно отчетливыми голосами: «Бабушка, ну пойдем же! Нам нужно еще зайти в каюту, бабушка! Ну, бабушка же! Ты что, не слышишь, бабушка?» Вот так так, вздохнул Святослав Николаевич, вот так ну и ну. Она улыбнулась потрескавшимися губами, отослала внучек – сейчас приду! – и повернулась к Святославу Николаевичу.

«Когда я смотрю на вас, Слава, мне кажется, что я вас знаю всю жизнь».

Он не смел открыть рта в надежде, что она продолжит. Она продолжила: «Мне кажется, что еще во время войны в Куйбышеве – родители служили там в миссии связи – вы где-то там бегали, в парке над Волгой или возле театра. А потом, уже после Сталина, на фестивале молодежи, что ли, в 1957-м, что ли, или в 1959-м, мы были в Ленинграде с ребятами, The American Dancing Students, выдавали классный рок-н-ролл, мне кажется, что вы тогда приплясывали в толпе и смотрели на меня. Ну, и потом, уже после многих бесчинств и замужеств, в 1966-м меня занесло в Токио, я там пела в баре «На дне», там все время крутилась сумасшедшая карусель, американцы, японцы, французы, и вдруг явились русские ребята, ну, вы ведь там были среди них, правда? Ну помните, как мы тогда все хором пели какую-то чепуху про фонарики ночные, про чертей и черных котов, какую-то забавную уголовщину… ну!»

«Елизавета» затянула долгий гудок, подтягиваясь к причалу. В дверях опять появились близнецы, они были сердиты. Одна даже топнула ножкой: «Ну, бабушка, ты совсем уже поехала!» Мэрилин Пуаро встала и протянула Корбуту руку, которая теперь уже без всяких экивоков говорила о ее возрасте и о долгой любви.

С патриотическим поворотом из-за угла хочется провозгласить тост за французское шампанское. Оно повлияло и на отечественную историю. В начале XIX века Санкт-Петербург стал потреблять пузырящегося напитка в два раза больше, чем Париж. Водочному барону-боярину наступал на пятки прошампаненный кавалерист. Как Асеев воспел своих «синих гусар»: «Скинуты ментики, Ночь глубока. Ну-ка, вспеньте-ка Полный бокал!» Если бы они победили, Николаю, не ставшему Палкиным, пришлось бы напоследок прошептать: «И ты, брют!»

Проиграв в политике, шампанское взяло реванш в романтической поэзии. Без французских вдохновляющих пузырей русская искрометная поэзия вообще бы не состоялась. Только бы и гудела на водочной ноте: «Чей стон раздается?»

«Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум!» В этой станце, кроме сильного одномоментного движения, есть еще три существенных момента, то есть три существительных: стаканы, музы, разум. Вряд ли юнцы, вскочившие разом вокруг круглого стола, пили за общепринятый, рассудочный разум. Здесь «разум» близок к радости, к хороводу муз, из коих иные, возможно, присутствовали за столом во плоти. Нетрудно представить, что в существительном «стаканы» пенилось четвертое существо, неназванное, шампанское. Чей ток еще в те времена брызгал в потолок?

Вакхическая песня направила русскую поэзию в сторону от водки, к шампанскому, присоединила сумрачное царство к Элладе. Вино, совершив многовековое путешествие от виноградников Аттики в провинцию Шампань и прогазировавшись в подвалах Реймса, прибыло на серые берега Балтики и воспламенило скучный императорский лицей.

Пущин привез Пушкину в Михайловское полдюжины «Аи». Привези он дюжину, и поэт, быть может, не заметил бы зайца, выскочил бы на Сенатскую площадь, и гвардия при виде «Французика» в своих рядах ощутила бы нечто сродни большому глотку и проскакала бы то, что надо было проскакать, – несколько сот метров по набережной к дворцу.

Лермонтов, партизаня в тылах Шамиля, заменив Дорохова на командирском посту, испытывал самые вдохновенные и бесстрашные месяцы своей жизни. Три лошади, навьюченные вином, сопровождали отряд. Коммандосы устраивали в ущельях шампанские бивуаки.