Анна Коростелева - Эоган О'Салливан

Как-то, самым обычным весенним днём, Эоган с лёгким сердцем следовал по дороге в Кнок-на-Гри из Килларни, ни о чём не сожалея и радуясь себе и другим, как вдруг повстречал Мэри Хью, которую знавал давным-давно при обстоятельствах столь же ясных, сколь и недвусмысленных, и сразу же узнал её по походке, по привычке размазывать рукой по лицу капли дождя и подволакивать ту ногу, где от башмака отлетала подмётка. Теперь Мэри Хью торговала селёдкой и мидиями, и так как священники сурово осуждали её за это занятие, то она делала вид, что ничем таким не торгует. Эоган же не видел ничего предосудительного в этом занятии, и он от души обнял Мэри, и закружил её, и ещё больше размазал по её лицу капли дождя. И он так обрадовался тому, что видит её, что, когда Мэри сказала, что она сто лет не ночевала под крышей и не грелась у очага, равно как и её товарка Бетти, торгующая тем же, Эоган тут же и немедленно пригласил обеих в свой дом, а домом Эогана в то время был дом Катлины. Обе девушки были знакомы с Эоганом давно и знакомы с ним крепко, они могли целую ночь до утра петь песни на одни только стихи Эогана, не исказив там ни слова, они целовали ему руки, когда им казалось, что он сердится, и ноги, когда им казалось, что он не сердится. И всё это разом оказалось в чисто прибранной кухне Катлины Ни Сканнел.

Через три дня Катлина со зловещим спокойствием заявила, что ей надо бы освободить угол для детской колыбели, а через неделю - что ей надо бы освободить другой, для детских пелёнок. Их гостьи видели в Эогане того, чьи песни звучат по всем дорогам Юга и Запада, кто ещё в колыбели превзошёл и О'Рахилли, и бардов древности, - словом, они считали, что просить его переменить детские пелёнки - это то же, что надругательство над святым. Катлина видела в Эогане человека легкомысленного, но не вконец погибшего, и считала, что хотя переменить пелёнки ему и не под силу, однако подержать наготове чистые, помогая человеку опытному, ему не вредно.

Как-то вечером, спустившись на кухню к очагу, она застала Эогана, который с полузакрытыми глазами читал завораживающие стихи об Ирландии, а Мэри Хью с подругой и ещё человек пять странствующих нищих сидели кругом на полу и внимали его голосу, как звуку волшебной арфы, и слёзы текли по их лицам. Эоган-младший в дальнем углу играл с ножом и отбитым горлышком бутылки из-под виски.

После этого Катлина поняла окончательно, что Эоган есть Эоган, что он величайший из поэтов, когда-либо бывших в Ирландии, и что жить с ним невозможно.

И через полгода, когда Эоган работал подёнщиком в графстве Клэр, он случайно услышал от бродячего лудильщика, что Катлина Ни Сканнел два месяца как вышла замуж за Майлза Доггерти. Тогда Эоган, ни слова не говоря, снял с гвоздя свой плащ, закинул на плечо лопату, взял расчёт и молча зашагал в Керри, даже не насвистывая ничего по пути, а вместо него свистел ветер у него в волосах. И пока он так шагал, лучше было не заглядывать ему в лицо. И придя к дому Катлины, он вызвал её свистом, и, пристально глядя ей в глаза, спросил, не хочет ли она сменить мужа.

- Иди ты в задницу, Эоган О'Салливан, - сказала Катлина дрожащим голосом и заплакала, но решения своего не переменила.

Год спустя Эоган ещё раз встретил её на ежегодной ярмарке в Трали, и на руках у неё был второй ребёнок, которого Эоган не заметил, так как не в обычае его было уделять внимание мелочам. Он задал тот же вопрос, но бывший при том Майлз Доггерти заслонил Катлину и быстро увёл её прочь от того места.

Обычно Эогану несвойственны были угрызения совести, но Катлину Ни Сканнел он помнил так долго, что это наводило на мысль о том, уж не любит ли он её. Что там говорить, Эоган и вправду любил Катлину и старался для неё изо всех своих эогановских сил.

Лорд Баркли был обворожительным человеком. И он только всего и сделал, что не посторонился, когда Эоган попался ему по пути на охоту. Трудно посторониться, когда ты верхом, у тебя другая лошадь в поводу и свора собак на смычке.

Эогану совершенно необязательно было знать, что лорд Баркли-третий родился в Найтсбридже, в Лондоне, окончил элитный колледж в Итоне, а затем Оксфорд; ему достаточно было взглянуть на его борзых, чтобы понять это. Лорду Баркли, в свою очередь, неоткуда было знать древние законы этой взбалмошной страны, где поэт обладал привилегиями почти божественными и был неприкосновенен; это не было написано ни на мрачном лице Эогана, ни на его лохмотьях.

Страшной силы сатира последовала немедля и отравила лорду Баркли весь отдых в родовом поместье к чертям собачьим. После этого с помощью лорда Баркли с Эоганом случился ещё один неприятный эпизод, - кроме того, что уже произошёл. Слуги лорда Баркли, столкнувшись между прочим с Эоганом в таверне у Лох-Килле, захотели начесать ему холку и не стали тянуть с исполнением, а Эоган не замедлил с ответом.

Честно говоря, после той знаменитой драки Эоган умер. Дырка, которая появилась у него в голове тем вечером, вовсе не уменьшалась от того, что Эоган, как только ему становилось получше, позволял себе некоторые излишества, а именно - пускался во все тяжкие. Прямым следствием такой его жажды жизни была его несвоевременная смерть в результате вызванного им рецидива. На его поминках было предостаточно вина и хорошеньких женщин. Серая щука в Лох Гарман пережила его на двести лет, а тис до сих пор ещё пребывает на том же месте.

Однажды Рыжий Эоган встретил бедную вдову, которой надо было написать прошение, и она искала, кто бы сделал это подешевле. Эоган её гроши не взял, а выслушал, в чём дело, спросил то да сё, написал ей что-то на бумаге и отдал. Когда подала она эту бумагу чиновнику, тот так и ахнул. Оказалось, что бумага написана по-английски, по-гречески и по-латыни, и всё самым изящным слогом, со всякими "принимая во внимание" и "силой настоящего документа". Чиновник от удивления развёл руками, дело вдовы тотчас исправил, а сам велел разыскать того, кто составлял прошение. Вот Эоган приходит к нему, посмеиваясь, шляпы, однако же, не снимает, будто зашёл дорогой и на минутку.

- Такой учёности, - говорит чиновник, - я отродясь не видывал.

- Ну что вы, это я вполсилы писал, - говорит Эоган.

- Не представляю себе, - говорит тот, - что бы было, если бы вы писали в полную силу.

- А это легко себе представить, - говорит Эоган. - Вон Падди Мак Ги сидит у вас под окошком пьяный и грязно ругается. Вы вслушайтесь в то, что он говорит. Вот это и было бы в полную силу.

Как-то случилось, что один большой английский вельможа пожаловался в Главный королевский суд в Трали, что доверил прохожему ирландцу снести свои деньги к приятелю, а тот неизвестно куда и денься вместе с деньгами. Написал он обо всём этом иск и имя того ирландца указал - О'Черти. Изловили ирландца, привели и поставили перед судейскими. О'Черти же был известным вором, и не из простых, а такой искусный, что у вас табак из раскуренной трубки свистнет - вы и не заметите. О'Черти говорит спокойненько, что ни в чём не виноват, и деньги, мол, вот как на духу, доставил куда следовало все, до последнего пенса. Это всё О'Черти говорит, как водится, по-ирландски, а переводит его какой-то рыжий грамотей. Судьи бились с ним, бились, аж вспотели, объявили перерыв. В перерыве с кресла главного судьи исчезла мантия, и молоток его куда-то улетучился, да и чернильницу унесла нелёгкая, а вместо всего этого на судейском столе появилась серьёзная какая-то бумага канцелярского вида, с двумя печатями.