Анна Коростелева - Эоган О'Салливан

Для установления подлинности упомянутого автографа был приглашён крупнейший из биографов Эогана - отец Патрик Диннин. Нужно сказать, что Эоган давно уже крепко раздражал отца Диннина. Этот учёный вёл поиски манускриптов по чердакам и амбарам, выхватывал рукописи Эогана изо рта у овец, жёваные-пережёваные, одну из лучших его сатир он впервые прочёл, приподняв за хвост селёдку, которая была в неё завёрнута, другую обнаружил в скрученном виде, заткнутую вместо пробки в бутыль с виски. Отец Диннин брезгливо разбирался в многочисленных женщинах Эогана, чтобы составить грамотный комментарий, и собственными его словами было: "Хотя я досконально изучил все события из жизни Эогана О'Салливана, ни одного из них я не могу датировать, а иных не могу и вслух упомянуть". Как-то ему пришлось пить целую ночь с Дарби О'Грэйди, чтобы тот спел ему все песни на стихи Эогана, какие знал, а перепить старого Дарби О'Грэйди возьмётся не всякий даже и далёкий от Церкви человек, а не то что священник. Не раз отец Диннин выбирался со своим велосипедом из канавы, куда его забрасывала злая судьба, и к концу всей работы он уже не сдерживаясь поносил Эогана на чём свет стоит.

Появившись в то утро в Дублине, под сводами Ирландской королевской академии, совершенно жёлтый с лица отец Диннин поправил очки и всмотрелся в записку: "...и тревога сердца и ума, которая меня терзает", - прочёл он язвительно.

- Да, это рука Эогана О'Салливана, - кивнул он. - Очень на него похоже. И при его беспорядочном образе жизни, - желчно добавил отец Диннин, - я нимало не удивлён, что что-то его терзало.

- А что же могло его терзать, коллега? - осведомился один из присутствовавших профессоров.

- Не знаю, - сухо отрезал отец Диннин. - Но точно, что не совесть.

У клана О'Салливанов было чрезвычайно много крепких детей, поэтому об Эогане с детства никто особо не беспокоился и не суетился вокруг него с сюсюканьем. Его частенько позабывали где-нибудь на травке, да он и сам особо не привлекал к себе внимания, так как в основном крепко спал. Когда отец с матерью понесли его крестить, они и вовсе потеряли его где-то по дороге, отложив в сторонку на привале, и вспомнили только когда священник спросил: "Кого в купель опускать будем?" Тогда за Эоганом всё-таки сходили и обнаружили, что он всё так же дрыхнет, завёрнутый в плед, на том самом месте, где его оставили. В другой раз няня забыла его в трактире, куда завернула на минутку прополоскать горло; к вечеру пропажа обнаружилась, и за Эоганом послали кого-то из старших детей: Эоган лежал всё там же, не доставляя никому больших хлопот, а народ, собравшийся в пабе, пил по шестому кругу за его здоровье, и многие уже лежали под столами. Однажды Эогана забыли в зале судебных заседаний в окружном суде Дингла, где его отец выступил в защиту самого себя от обвинения в потраве его овцами английской лужайки лорда Беверли; после того, как английский судья не дал никому и рта раскрыть, ничуть не смирившиеся с поражением О'Салливаны хмуро встали и покинули зал, даже не посмотрев, что забыли старый плед, а вместе с ним и Эогана, на скамье подсудимых. Одно из самых примечательных мест, где когда-либо забывали Эогана, - заросший травой древний каменный форт над скалами Финнтра, откуда был вид на острова Скеллиге и дальше - на океан до самой Бразилии, Земли Бресила, по имени одного из неунывающих ирландских монахов, который и туда добрался со словом Божиим. Правда, Эогану не дано было в тот раз насладиться этим видом по малости лет, зато в первый же день, когда ему удалось наконец как следует разлепить свои глазки, он увидел всю Ирландию до горизонта, поскольку Ирландия - страна необычайно плоская, и в силу этого с небольшого возвышения, не более пяти ярдов, её можно видеть из конца в конец - от Донегольских гор на севере до берегов Килларни на юге, и, честное слово, впечатление она производит тяжёлое.

В те времена в Ирландии прекрасное классическое образование можно было получить прямо в чистом поле. Доналл Финниан Патрик Ойг Мак Кенна был одним из бродячих учёных, scolАirМ bochta, шлявшихся по дорогам и бездорожью. Финниан открывал свою школу там, где его застигнет зима или просто ливень в пути, или ему приглянется красотка, или лопнет ремешок на сапоге, да мало ли что, в конце концов, может лопнуть у человека. Часто прямо под открытым небом из его заплечной сумки извлекалась пара грязноватых манускриптов, неизвестно какого века, и совсем юный, но уже основательно рыжий Эоган, примостившись на выступе скалы, наравне с другими разбирал эти закорючки, а из-под локтя у него то и дело высовывалась овечья морда, норовя зажевать угол рукописи, за чем приходилось неустанно следить.

Древнегреческое произношение, которое употреблял Доналл Финниан Патрик Ойг Мак Кенна, не имело ничего общего с той убогой реконструкцией Эразма Роттердамского, которой за неимением лучшего пользовалась вся Европа, а дошло до него в непрерывной традиции преподавания, мало где доступной, кроме Ирландии, и золотые слова Гомера звучали в его устах в точности так же, как звучали они в самой Древней Греции, и уж, по крайней мере, не хуже. Так же обстояло дело и с его латынью.

* * *

Когда Эоган был ещё маленьким, но не настолько маленьким, чтобы не уметь говорить, Мак Кенна послал его как-то в дом за своим плащом. Подходя к дому, Эоган только и успел издалека увидеть вора, который быстро скрылся с плащом Мак Кенны и некоторыми другими вещами под мышкой. Эоган искренне огорчился за своего учителя и, вернувшись, не знал, как бы об этом сказать. Однако Мак Кенна сам помог ему, спросив: "Что, Эоган, никак, мой плащ тяжёловат для тебя?"

Твой плащ неподъёмным не кажется мне,

Зато тяжела моя весть,

Что плащ твой, учитель, был лёгок вполне,

Чтоб вору под мышкой унесть, -

проговорил Эоган, опустив голову, с неприятным чувством, что не выполнил задание. Но по правде сказать, если Эоган когда и выполнил задание, так именно в тот самый раз, ибо при этом благословенном случае Мак Кенна убедился, что Эоган, как он и подозревал, действительно владеет трудным и редким искусством импровизации. На плащ Мак Кенна плевать хотел.