Эдуард Лимонов - Исчезновение варваров

Как уже было сказано, национальный характер создается и меняется чрезвычайно медленно. Нет никаких оснований предполагать, что национальный характер народов СССР — Я не говорю здесь о народах, сформировавшихся под влиянием мусульманства из-за недостатка места в газетной статье. Первоначально это было моим намерением. — (и русской нации в первую очередь) изменится быстро и скоро, дабы выручить попавших в беду экономистов-реформаторов. Да, возможно в конце концов реорганизовать советскую экономику более продуктивным способом, поскрести здесь и там, уменьшить бюрократию, повысить производительность новой техники. (Но управлять новой техникой будет русский человек с той же ментальностью, что проклинал царя-антихриста Петра, пусть и одетый в новенькие немецкие джинсы.) Постепенно, да, экономика станет работать лучше. Но так, как "у НИХ там", на Западе — в Голландии, в Германии, в Америке, — не будет. Не следует надрывать пуповину всему народу, пытаясь во что бы то ни стало добиться от него того, на что он неспособен.

Да-да, неспособен. Русский народ — великий и талантливый народ, он способен на подвиги в войне, на сентиментальные подвиги великодушия, на благородство и самопожертвование, но медленное накопление — не его чашка чая. Не случайно так ненормально обширен в русском фольклоре цикл сказок об Иване-дураке. Вспомним скелет сказки. Иван — младший сын в крестьянской семье, сын непутевый, ленивый. В отличие от старших сыновей-тружеников, он предпочитает целый день валяться на печи. Однажды зимой он вынужден отправиться за водой к проруби. Зачерпнув воды, Иван обнаруживает в ведре щуку. Дальше вы знаете… Царская дочь, полцарства, все удовольствия…

Не случайно коллективный автор сказки — русский народ — поместил щуку в ведро дурачка и лодыря. Не в ведра работящих сыновей, хотя, несомненно, они чаще ходили за водой, чем лодырь. (Иван еще и не желает идти к счастливому случаю. На улице холод, а на печи тепло. Мать выталкивает его.) Сказка, в сущности, народное желание, воспевает, как видим, не работников (старших сыновей, фермеров, фабрикантов, это об их появлении на Руси грезят экономисты; сказка даже не удостаивает имен), не планомерно, потом и усилиями пуританское накопление богатства и благосостояния, но магическое скоробогатство. Вышел, зачерпнул, а братья будут всю жизнь трудиться и станут только зажиточными крестьянами. Восхищенно описывается сказкой анархическая наглость Ивана. Когда царь, прослышав об Иване, посылает за ним карету и придворных, старшие сыновья бледнеют от ужаса, а Иван, зевая, отсылает придворных и, лишь выспавшись, приказывает печи: "По щучьему велению, отправляйся к царю во дворец!" ("И множество народу Иванова печь подавила", замечает безжалостная сказка, скорее довольная давкой народа.) Русский человек желает жить, "как у них там", но старших братьев Ивана он презирает.

Ошибочно думать, будто бы это "Советская власть отучила русского человека от работы". (Она, напротив, заманивала его в труд всеми возможными способами, расхваливая труд, как "дело чести, доблести и геройства".) Злой и очень неглупый Иван Бунин написал однажды верно и наблюдательно: "Почему немецкий крестьянин на своем ограниченном участке земли возделывает землю в пух и снимает с нее жирные урожаи, в то время как русский мужик, выйдя на край своего обширного поля, с завистью зарится на соседнее поле помещика, мечтая отнять его. Мне бы эту землю, я бы…"

Увы, и сегодня русский с завистью глядит на чужое поле брата своего, потомка Кальвина. Отнимать его он не хочет, да и не может, если бы и хотел. Зависть его, к сожалению, разделяется и поощряется сверху. И политическими деятелями, и восторженными экономистами. Однако разумна ли эта зависть? Разумно ли провоцировать советского человека к имитированию чужих импульсов и побуждений? Напрягая жилы, стоит ли гнаться сегодня за миражем свободного рынка и экономического процветания? (Да и что считать "процветанием"?) Ведь семьдесят лет бежали за миражем коммунистического общества… Может быть, каждому народу стоит жить согласно его силам и возможностям? (Рискую я робко спросить, уже предвидя, как на мое «реакционное» сомнение набрасываются, подобно некогда комсомольцам, прогрессисты.) Признаюсь, что для меня страсть к производству (даже если сегодня это модная страсть) и способность того или иного народа к бездумному труду (часто неинтересному и монотонному) не есть черты национального характера, достойные восхищения. Я не считаю русский национальный характер — несомненно более созерцательный, чем общеевропейский, — ущербным. Более того, в нем присутствует некая вневременная мудрость. Европейцы же суетны и механичны. (Извините, но это так. Я живу среди них 16 лет. И кроме меня, это заметили Герцен, Бакунин…)

К тому же человечество сегодня узнает все больше катастрофических подробностей о цене, которую, оказывается, мы уже полстолетия платим за обожаемые «развитие» и «прогресс». Если в рабовладельческом обществе объектом эксплуатации служили рабы, в индустриальном — пролетарии и машины, то сегодня человек безжалостно эксплуатирует планету. Есть все основания утверждать, что протестантская мораль 16 в., поощряющая производство и умножение капитала (выродившаяся в современную мораль производства-потребления), необратимо разрушает нашу старушку-планету. (Внутреннее море, омывающее берега самых развитых пуританских стран. Северное море, — уже ядовитая лужа.) Пуританская этика вредна сегодня. В нынешней ситуации истеричные и безответственные призывы Запада к нелимитирован-ному экономическому развитию слаборазвитых (в самом термине уже презрение!) стран звучат как подстрекательство к преступлению против планеты. И тем самым против человечества, ибо планета наша общая, единственная собственность. К тому же, где предел прогрессу? Что, если образ жизни слаборазвитых стран (не тех, где умирают с голоду, разумеется) есть нормальный способ существования человека, а уровень жизни, достигнутый в Европе и Северной Америке, — вредная и временная роскошь, своего рода пагубное заблуждение? Следствие неумеренной жадности? Сожалитель-но, что Советский Союз пытается приобщиться к этике безжалостного производства-потребления так поздно, когда некоторые страны если не отказываются еще от нее, то по меньшей мере уже сомневаются в ней. (Полезно вспомнить, что русские реализовали в 1917 г. другую европейскую идею — "пролетарской революции" — в момент, когда она стала выходить из моды в Европе.) Однако верно и то, что давление на советских руководителей завистливых человеческих масс, желающих жить, "как у них там", сделалось к середине 80-х годов чудовищно велико.