Павел Крусанов - Американская дырка

Дугина как раз избирательная кампания шла – они одновременно на ТВ диспут готовили: Зюганов – Курехин – Дугин. А Юкка как эту

“Механику” в действии увидел, бросил свое продюсерское производство, ушел из семьи и начал разводить кактусы.

– Для Курехина это была прощальная, можно сказать, лебединая

“Механика”. Так ведь?

– Да, но он потом еще в Штаты слетал – там у него в Майами и в

Нью-Йорке концерты были. А когда вернулся, сразу в Москву отправился какой-то японский проект обсуждать. – Белобокин с треском раздавил в кулаке сушку. – В больницу он только в мае лег, а девятого июля умер… Налей, что ли. Помянем.

Мы выпили, не чокаясь. Потом Вова приложился к нарзану, молча подошел к запыленному музыкальному центру, перебрал разбросанные на полу CD-диски и один из них сунул в приемную щель. Это был курехинский “Детский альбом”.

– А в больницу ты к нему ходил?

– Нет. – Белобокин как будто погрустнел. – Мы были приятелями, но не друзьями. Не знаю, были ли у него вообще друзья. Он умел влюбить в себя – это да, но близко не подпускал. Он очень здорово чувствовал край – так здорово, что некоторые пустобрехи его фашистом называли. – Он с досадой махнул рукой. – А в больницу к нему в последние дни Дугин ходил, еще Дебежев, Волков, тоже уже покойник,

Потемкин, Брагинская, отец Константин и авторитет один – Ринат

Ахметчин. Ну и Настя, конечно. Разноперая компания. – Вова продул и закурил “беломорину”. – А вообще тогда свобода кончалась. Серега, как человек необыкновенный, это чувствовал и по-своему отметил. В общем, правильное время выбрал, потому что, когда свобода кончается, быть свободным может только клоун.

Разумеется, Белобокин имел в виду себя – при всем его наведенном юродстве трезвости ума Вове было не занимать.

– Что значит – свобода кончалась? – Я достал сигареты и с удовольствием закурил.

– То и значит. Свобода – это всегда переход, тамбур, междудверье, промежуток. Она есть только на стыке несовместимых времен, или культур, или даже цивилизаций и только в тот момент, когда еще неясно – кто кого. Со второй половины девяностых стало ясно – кто кого. Наше лучшее время кончилось.

Ну что ж, предание о золотом веке – вечный спутник человечества.

Люди никогда не бывают довольны настоящим, а поскольку опыт не позволяет им питать серьезные надежды на будущее, они льстят прошлому и там воображают себе рай. Нипочем бы не подумал, что и

Белобокин подвержен этой грезе. Мы снова выпили.

– Скажи мне, светлая голова, – решил я подлизаться к Вове, чтобы на всякий случай усыпить его бдительность, – почему все начинания

Курехина, какое ни возьми, имели склонность пусть не всегда разрушительную и ниспровергающую, но обязательно провокативную – нарушающую равновесие, спокойствие, привычную трехмерность? Откуда этот интеллектуальный бомбизм?

– Я же сказал, – вновь хрустнул сушкой Вова, – он был необыкновенный человек.

– И что это объясняет?

– Все. – Глаза Белобокина уже горели хмельным огоньком. – Что чувствует обыкновенный человек в уравновешенном, стабильном, трехмерном мире, полном незыблемых авторитетов?

– Что?

– Обыкновенный человек чувствует себя защищенным. А что в этом же случае чувствует необыкновенный человек?

– Что?

– Он чувствует себя обыкновенным человеком. Розовой свинкой.

Эта, в сущности, простая мысль поразила меня своей глубиной и завершенностью – в самом деле, тему можно было считать закрытой. Что я, собственно, хотел узнать? Какие откровения надеялся услышать?

Думал напасть на след? Но какой ты, в задницу, вольный камень, если оставляешь следы?

“Мой конь умчал меня в поля,

Где пахнут липой тополя,

Где воют воем кобеля”, – стремительно летели из динамиков прозрачные звуки “Детского альбома”.

– Пойду сменю в аквариуме воду, – заявил Вова, направляясь к туалету. Он был мастер на изящные иносказания.

На столе лежала газета, многотиражный еженедельный дайджест, сложенная так, что первой в глаза бросалась статья о русском ваятеле

Белобокине, утершем нос всему международному скульптурному сообществу: в то время как остальные постигали традиционные материалы от бронзы до хлебного мякиша и от квебрахо до пустых пластиковых бутылок, он взял в качестве сырья стихию – огонь. Статья называлась довольно поэтично: “Динамитчику от Прометея”. Понятное дело – Вова полной грудью вдыхал долгожданный фимиам.

В ожидании хозяина я стал просматривать газету. На следующей полосе было напечатано интервью с председателем Центробанка, где тот суматошно и неубедительно, как пойманный за руку воришка, открещивался от слухов о массовом введении в оборот золотых червонцев и серебряных рублей. Главный аргумент в пользу нецелесообразности подобной реформы вообще лежал в какой-то боковой, вспомогательной плоскости: мол, в эпоху электронных денег чеканная монета окончательно потеряла актуальность. Выходило – можем, но зачем?

– Дурак, – сказал я вслух и перевернул страницу.

Тут открывался чудесный вид на весьма объемный текст, снабженный вымученным фотоколлажем, который (текст) заинтересовал меня куда больше, нежели акафист русскому Прометею и лепет председателя

Центробанка. Это была довольно необычная трактовка египетского мифа о великом путешествии Ра на Ладье Вечности по небесному Нилу, текущему по животу Нут, и подземному, катящему воды сквозь царство мертвых – Дуат. Впрочем, дневной путь солнечной Ладьи не слишком занимал автора, поскольку тут все было относительно ясно – имперские будни, – зато опасное ночное плавание комментировалось подробно и с выдумкой. По существу, главная идея сводилась к следующему: освященный традицией миф содержит в себе зерно сакрального знания, провиденциальное послание – в образе расположенного за гранью западного горизонта загробного мира Дуата описана Америка, и змей

Апоп, чудовищный враг света, способный выпить подземный Нил и посадить на мель солнечную Ладью Ра, – ее господин.

В Центральной Америке археологи встречают изображение змеи едва ли не на каждом шагу: ворота храма воинов в Чичен-Ица охраняют изваяния двух огромных змей, гигантские змеи поддерживают стены храма

Кецалькоатля в Теотиуакане, змея, изготовившаяся к прыжку, стережет храм возле города Ченес в мексиканской провинции Кампече, в

Цама-Тулуме, на западном побережье Юкатана, две змеи, взметнувшие головы вверх, хищно целятся на восход, а две змеи со склоненными головами обретают покой после заката…

Чудовищный змей доминировал в культуре месоамериканцев

(Месоамерикой, по аналогии с Месопотамией, профессор Киргофф называл особую культурно-географическую область, расположенную в доколумбовой Центральной Америке) со времен ольмекской цивилизации, древнейшей из известных на этой территории, то есть с середины второго тысячелетия до Рождества Христова (хотя многие ученые, и в частности майянист Майкл Ко, утверждают, что культура всех народов