Павел Крусанов - Американская дырка

Подпись под статьей стояла довольно странная: Витара Черная.

Впрочем, в целом она соответствовала эзотерическому (в третьей степени упрощения) духу текста, пусть и припахивала дешевой цыганщиной. Этот немудреный псевдоним придумала для меня Оля – при других обстоятельствах я бы им нипочем не воспользовался, но тогда я остро чувствовал перед ней вину и, в принципе, был готов к куда большим унижениям. То, что эту статью, опубликованную на прошлой неделе в одной из питерских газет, перепечатал миллионнотиражный дайджест, выглядело симптоматично. Определенно Америка приобретала в обществе образ развенчанной преисподней. Ну… или что-то в этом роде.

Когда Белобокин, встряхивая мокрыми руками, вернулся в мастерскую после затянувшейся отлучки, рюмки были уже предупредительно наполнены.

– Понял, с кем водку пьешь, – сказал Вова, увидев у меня газету.

– Понял, – ответил я. – Школа Фидия, Роден и Церетели кусают локти.

Дурацкая реплика пришлась хозяину по вкусу – по лицу его, как масло по сковороде, расплылась самодовольная улыбка.

– У меня, знаешь ли, планов громадье, – признался Белобокин. – Думаю…

– А ты видел того, кто тебе с этим Нобелем помог? – встрял я, пока

Вова не увильнул в сторону своих исполинских планов. – Ну спонсора, который за тебя заявку подал и макет оплатил?

– Анфиску, что ли?

– Да нет, она же так – курьер. Я про главного – про того, кто тебя выбрал. Именно тебя.

– Нет, не видел. – Вова беспечно закурил папиросу.

– И неинтересно было взглянуть? Он же тебя как бы отметил. Можно сказать, оценил и выделил.

– А что мне на него смотреть? Хотя… Может, его на персональную выставку в казематах Петропавловки крутануть?

– Ну вдруг это какой-нибудь давний приятель? Поднялся и вот – помогает.

– Нет у меня таких приятелей, – обиделся Белобокин. – Он же душный, как жаба, – велел смету составить, и я перед ним, точно свинья зачуханная, за каждую графу товарными чеками отчитывался. А за что отчитаться не мог, то он мне в долг записывал, чтобы я из шведского гонорара вернул, если конкурс выиграю. Скупердон, твою мать.

Вове очень не хотелось расставаться с уже завоеванными, но еще не полученными шведскими деньгами. Пусть даже с малой их частью. Что ж,

Капитан, если только он был тем, за кого я его принимал, сделал все, чтобы стать на себя непохожим. Тогда он был одно, а теперь – совсем другое. Воистину, человек немного знает про собственный труп.

Мысленно я пожелал Белобокину поскорее получить свои деньги. А то мало ли что. Ведь шведы тоже бурили свою сверхглубокую скважину

Гравберг-4…

Внезапно я впал в задумчивость. Капитан – тот, прежний – не отпускал меня. Почему он выбрал такую смерть? Откуда этот небывалый диагноз – саркома сердца? Случаев этой болезни в мире – по пальцам перечесть.

Зачем ему понадобилась эта утомительная жвачка? Почему он – раз – и не погас, как лампочка? Одни вопросы. Может, я выбрал неверный ракурс? Во вселенной Патрокла Огранщика, как в отдельно взятом небольшом раю, люди не рождаются и не умирают – они преображаются.

Что это нам дает? Похоже, ничего.

Последними людьми, навещавшими Курехина в больнице, были философ-традиционалист, играющий в политику, то есть по примеру

Маркса стремящийся переустроить мир, модный по той поре режиссер авторского кино, священник и, так сказать, авторитет (не тут ли корни “старых криминальных связей”, посредством которых было организовано заказное ограбление геолаборатории Кольской СГС?). А это что дает? Тоже ничего. То есть только то, что кто-то из них, возможно, знает правду.

– Скажи, – спросил я Белобокина, выливая в рюмки последние капли водки, – ты слышал что-нибудь о книге Патрокла Огранщика?

Вова насупился, сурово посмотрел на меня, потом окинул взором печальные полупустые рюмки и как-то подозрительно задумался – тяжело, точно тянул баржу. Вслед за тем, не прерывая раздумий, он грузно оплыл на стуле, словно вываленное из миски тесто для люткиного лукового пирога. Клянусь, Белобокин думал сейчас о чем угодно, но только не о книге Патрокла Огранщика, в существовании которой я именно в этот миг отчего-то окончательно уверился. Он вообще забыл обо мне.

– Знаешь, – признался Вова, когда пауза сделалась невыносимой, – я дерьмо.

– Почему? – искренне удивился я.

– Потому что шлифовке поддается любой минерал – только дерьмо не поддается. – Еще немного подумав, Белобокин поднял рюмку и добавил: – Я в мае одуванчики мариную. Они на каперсы похожи.

Закусывать одуванчиками – песня. А я, как ты знаешь, водку люблю – она холестериновые бляшки стирает. – Вова поднял на меня мутнеющие глаза. – Ты вот что, ты ко мне в мае приходи, как одуванчик пойдет…

Мне показалось, что передо мной открылась огромная бессмысленная пропасть, бездна, набитая густой тьмой, куда, если сорвешься, будешь падать годами – ни зависающего прыжка, ни захватывающего полета, одно ужасающее падение. Жуткое чувство.

Между тем взгляд Вовы помутился окончательно, стал неподвижен и тускл – похоже, меняя в аквариуме воду, он попутно наскреб-таки по сусекам горсть грибов. Склонив набок голову, Белобокин встал из-за стола и принялся кружить по мастерской в каком-то сложном по ритму, ломаном, самозабвенном танце. Предметы разлетались от него в разные стороны, как потревоженные кузнечики, как поднятые спаниелем куропатки. Подумав, я не стал их ловить.

Мы так устроены, что принимаем всерьез только собственные переживания – все остальное можно отложить, потому что все остальное может подождать. Мы мелочны и однообразны: какие-то семейные разборки, склоки, вечные выяснения отношений… Все эти стишки, все эти песенки: “У него гранитный камушек в груди…” – только это нас в действительности и забирает. Мы не только больше не живем во всей полноте миром и Богом, мы даже разговорыпересуды о мире и Боге отдали на откуп каким-то специалистам по этим, как нам теперь кажется, очень специальным вопросам. И дело не в том, что за пределами наших заморочек мы ничего не можем понять, дело в том, что

другое нам просто не нужно. Мы ничтожны, и заботит нас ерунда: любит – не любит, обманет – не обманет, стыдно – не стыдно, плохой – хороший. Прислушаешься – вокруг на языке у всех одна глупость. Но нам это нравится. Нам нравится бродить, испуская крошечные пузырьки чувств, в собственном соку, а все остальное, все, что вовне, рассматривать как декорацию. Мир вокруг – декорация! Вот уж воистину общество зрелищ.

Примерно с таким направлением мыслей я жил последние несколько дней, потому что соображения о том, что хотел Капитан от Оли, когда писал ей свои писульки, что он пишет ей сейчас и что она ему отвечает, выжгли в моем сознании довольно широкую болевую дорожку. Если он хотел лютку соблазнить, то почему воспользовался электропочтой, а не телефоном, где можно подключить к делу обаяние устной речи, которого