Ник Хорнби - Мой мальчик

Иногда Маркус говорил так, будто ему сто лет, и сердце Уилла сжималось, когда он это слышал.

— Но ведь жизнь не должна быть такой?

— Не знаю. Может, ты мне объяснишь. Я же ничего не делал. Просто перешел в новую школу, и пошло-поехало. Не знаю почему.

— А как было в старой школе?

— Там все было по-другому. Там не все дети были одинаковые. Там были и умные, и тупые, и модные, и со странностями. Там я не чувствовал себя какимто особенным. А тут я чувствую себя не таким, как все.

— Дети разными быть не могут. Дети — они и есть дети.

— Так где же тогда все дети со странностями?

— Может быть, сначала они были со странностями, а потом стали вести себя по-другому. Они по-прежнему со странностями, но теперь этого просто не видно. А твоя проблема в том, что эти парни видят, какой ты. Ты даешь им возможность себя обнаружить.

— Так что мне теперь, стать невидимым? — Маркус хмыкнул, вообразив масштабы задачи. — Как мне это сделать? Или ты держишь у себя в шкафу шапку-невидимку?

— Тебе не надо становиться невидимым. Ты просто должен замаскироваться.

— Что, усы наклеить и все такое?

— Ага, усы наклеить! Никто ведь не обратит внимания на двенадцатилетнего мальчика с усами, правда?

Маркус взглянул на него.

— Ты шутишь. Все бы заметили. Я был бы один такой во всей школе.

Уилл забыл, что он не понимает сарказма.

— Хорошо, тогда никаких усов. Плохая идея. А как насчет того, чтобы носить такую же одежду, прическу и очки, как все остальные? Внутри у тебя могут быть какие угодно странности. Просто изменись снаружи.

Они начали с ног. Маркус носил такие туфли, которые, как думал Уилл, давно уже перестали выпускать: простые черные мокасины, претендовавшие только на то, чтобы провести своего владельца по школьным коридорам, не привлекая внимания завуча.

— Тебе нравятся эти туфли? — спросил его Уилл. Они шли по Холлоуэй-роуд выбирать кроссовки. Маркус уставился на свои туфли в сгущающихся сумерках и немедленно столкнулся с полной женщиной, тащившей несколько большущих сумок с надписью "Дешевые продукты".

— Что ты имеешь в виду?

— Я просто спрашиваю: они тебе нравятся?

— Это же мои школьные туфли. Они и не должны мне нравиться.

— Позволь заметить, что тебе может нравиться все, что ты носишь.

— А тебе нравится все, что ты носишь?

— Я не ношу ничего такого, что бы мне не нравилось.

— А тогда что ты делаешь с вещами, которые тебе не нравятся?

— Я, наверное, просто не стану их покупать, так ведь?

— Да, не станешь, потому что у тебя нет мамы. Извини, что я тебе об этом напоминаю, но ведь так оно и есть.

— Ничего, я уже с этим смирился.

Магазин кроссовок был огромен, и в нем было полно народу. В свете его ламп все покупатели казались больными: он придавал их лицам зеленоватый оттенок, независимо от цвета их кожи. Уилл поймал свое отражение в зеркале и поразился тому, что они с Маркусом легко могли сойти за отца и сына. Он скорее представлял себя в роли старшего брата Маркуса, но отражение подчеркивало контраст между возрастом одного и юностью другого — щетина Уилла и морщины вокруг глаз на фоне нежных щек Маркуса и его сияющих белизной зубов. А волосы… Уилл гордился тем, что ему удалось избежать даже малейших намеков на лысину, но все же его шевелюра была реже, чем у Маркуса, как будто бы сама жизнь пощипала ее.

— Тебе что-нибудь понравилось?

— Не знаю.

— Я думаю, это должен быть "Адидас".

— Почему?

— Потому что его носят все.

Кроссовки были расставлены по фирмам, и у стенда "Адидаса" людей толпилось больше чем достаточно.

— Стадо овец, — сказал Маркус, приближаясь к стенду. — Бе-е-е-е-е-е-е…

— У кого ты этому научился?

— Так говорит моя мама, когда думает, что у людей нет собственного мнения.

Вдруг Уилл вспомнил, что в его школе был мальчик, чья "мама очень напоминала Фиону, — не в точности, потому что Уилл считал Фиону странным порождением современности, сочетавшим в себе приверженность к музыке семидесятых, политическим взглядам восьмидесятых и к лосьону для ног девяностых, — но мамаша, о которой он вспомнил, была полным эквивалентом Фионы из шестидесятых. Мать Стивена Фуллика считала, что телевидение превращает людей в роботов, поэтому у них дома не было телевизора. "Ты смотрел Громо …" — начинал Уилл каждый раз в понедельник утром, но потом спохватывался и краснел, как будто упоминание о телевизоре было сродни упоминанию о только что умершем родителе. И что хорошего это дало Стивену Фуллику? Насколько Уилл знал, он не стал ни поэтом-мистиком, ни художником-примитивистом, а, наверное, просто застрял в какой-нибудь провинциальной адвокатской конторе, как и все остальные из их школы. Он терпел годы лишений, и все напрасно.

— Весь смысл этого предприятия, Маркус, состоит в том, чтобы научить тебя быть овцой.

— Правда?

— Конечно. Ты ведь хочешь, чтобы тебя не замечали, чтобы ты не выделялся. Бе-е-е-е-е-е-е…

Уилл выбрал пару баскетбольных кроссовок "Адидас", которые выглядели круто, но не броско.

— Что ты думаешь об этих?

— Они же стоят шестьдесят фунтов.

— Не важно, сколько они стоят. Что ты о них думаешь?

— Да, хорошие.

Уилл попросил продавца, чтобы он принес нужный размер. Маркус пару раз прошелся взад-вперед. Он не мог сдержать улыбку, глядя на себя в зеркало.

— Ты сейчас думаешь, что классно выглядишь, правда? — спросил Уилл.

— Ага. Правда… правда, теперь все остальное на мне выглядит ужасно.

— Значит, в следующий раз мы попытаемся позаботиться о том, чтобы и в остальном ты выглядел нормально.

После магазина Маркус сразу же пошел домой, засунув свои кроссовки в рюкзак. Уилл шел обратно, светясь от сознания своего великолепия. Вот что люди имеют в виду, говоря "естественный кайф"! Он не мог припомнить, когда прежде чувствовал себя настолько же хорошо — уверенным в своей значимости и в гармонии с самим собой. Невероятно, но это стоило ему всего шестьдесят фунтов! Сколько бы ему пришлось заплатить за соответствующий эффект от кайфа искусственного? (Видимо, если уж на то пошло, фунтов двадцать пять, но кайф искусственный был, несомненно, на порядок ниже.) Он на время сделал счастливым несчастного мальчика, не преследуя ровным счетом никаких личных целей. Он даже не пытался переспать с мамой мальчика!

На следующий день Маркус появился на пороге Уилла весь заплаканный, в черных промокших носках вместо баскетбольных кроссовок "Адидас". Конечно же, их у него украли.

Маркус сказал бы маме, откуда кроссовки, если бы она его спросила, но она не спросила, потому что просто не заметила, что у него на ногах. Пусть его мама и не самый наблюдательный человек в мире, но кроссовки были настолько большими, белыми, необычными и так привлекали внимание, что Маркусу казалось, будто на ногах у него вовсе не обувь, а нечто живое — может быть, пара белых кроликов.