Василий Аксенов - Новый сладостный стиль

– Как приедем в аэропорт, так сразу и полетим, – ответил большой человек.

О чем я спрашиваю, подумал Александр, ведь у него наверняка свой самолет.

– Давайте я вас подвезу, – предложил Стенли. – Хочу посмотреть, как вы тут у нас в Америке устроились. А вашу машину вам ваш любезнейший мистер Тед позже пригонит.

Некоторое время молча покачивались на лимузинных рессорах. Потом Стенли спросил:

– А где сейчас может быть та семейная фотография?

Александр пожал плечами:

– Скорее всего, осталась в моей московской квартире.

– У вас там есть квартира? – почему-то сильно удивился Стенли.

– Во всяком случае, была, – хмыкнул Александр.

– Понятно, – проговорил Стенли.

Все ему, видите ли, понятно, с некоторым раздражением подумал Александр. Миллиарды не всегда все помогают понять, господин президентствующий кузен, вернее, кузенствующий президент. Весь недавний ланч вдруг предстал в гипертрофическом искажении, и сам кузен как бы увеличился до пантагрюэлевских измерений. Он поглощает устриц, дюжину за дюжиной, полудюжину дюжин, дюжину полудюжин дюжин. В «Алисе» уже не хватает этой еды, бегут в «Базилио» за подмогой. Он выдувает весь наличный запас французского шампанского и переходит на калифорнийское, пока подвозят еще несколько ящиков «Клико». Заметив твое недоумение, он подносит к твоему носу свою гигантскую ладонь, на дне которой, между линиями жизни и судьбы, лежит прозрачный кристаллик соли. «Открывай рот, ты, чертов Алекс!» – хохочет он и забрасывает этот кристаллик в твой с готовностью распахнувшийся рот. Жажда шампанского немедленно охватывает тебя, нестерпимая и неутолимая жажда. Странная, поистине странная встреча после столетней разлуки!

Стенли не уловил небольшого перекоса в настроении своего благоприобретенного четвероюродного кузена. Его собственное настроение было совсем иным. Нарастала – и, кажется, даже с некоторой беспредельностью – необъяснимая теплота по отношению к этому заброшенному лысому юнцу с его корявым английским. Я должен ему помочь, думал он. Не потому, что я богаче, а потому, что я старше его на двенадцать лет. Конечно, противно сразу ставить себя выше, но другого пути нет, я должен ему помочь.

– Послушайте, Алекс, – сказал он, – вы здесь пока что чужак, и вы проходите сейчас явно не самый блестящий период своей жизни, поэтому, надеюсь, вы не будете слишком уж щепетильны, если я…

– Спасибо, Стенли, – прервал его Александр и подумал: все-таки хороший мужик. – Спасибо, я очень тронут, но ничего не надо. Все нормально.

Они подъехали к отелю «Кадиллак» в тот час, когда тот потрескавшейся своей башкой выпячивается на самый солнцепек. На террасе несколько стариков играли в карты. Один из них, с потухшим огрызком сигары в углу рта, на секунду оторвался и глянул на лимузин внезапно вспыхнувшим бандитским огоньком уцелевшего глаза. Роскошное транспортное средство, очевидно, приплыло из его все еще живой «американской мечты».

– Что у вас здесь? – спросил Стенли.

– Студия, – усмехнулся Александр.

– С туалетом?

– А что, хотите отлить?

– Как вы догадались?

В фойе Стенли некоторое время созерцал гордость кондоминиума, большую парсуну, изображающую поимку в сети крупной русалки на фоне башен какого-то гугенотского форта. Даже Бернадетта Люкс ничего не знала о происхождении этой парсуны, хотя в очертаниях русалки многие находили сходство с самой патронессой.

– Вдохновляет, – коротко резюмировал магнат финансов и промышленности.

Он просто придумал про туалет для того, чтобы увидеть, в каком убожестве я живу, так думал Александр.

Стенли на самом деле совсем не лукавил. У него были некоторые проблемы с мочеиспусканием, в частности, для того, чтобы пустить полноценную струю, он должен был обеими руками упираться в стену за бачком. Из ванной он вышел с просветлевшим лицом и, скорее автоматически, чем с интересом, снял одну из книг с шаткой этажерки, что Александр недавно подобрал на обочине тротуара в Санта-Монике.

– Что это? – Кириллицей, очевидно, он не мог прочесть ни слова.

– Данте, – сказал Александр. – «Коммедиа Дивина».

Стенли хмыкнул:

– Похоже, что у нас одни и те же книги на ночном столике. – Он вдруг как бы прочел с первого листа:

– По-русски это лучше звучит, – сказал Александр.

– Ну конечно! – засмеялся Стенли. – Пока, Алекс! Надеюсь, скоро увидимся.

Когда он уехал, Александр вышел на крыльцо и опустился там в топорно сколоченное кресло-качалку. Перед ним был полностью освещенный солнцем и как бы целиком белый переулок. Уходила в перспективу вереница мусорных баков, каждый величиной с троянского коня. В перспективе был океан и на нем несколько парусов. Над океаном стояло безоблачное небо, и туда, в размывающую все черные пятна голубизну, мощно вздымалось гигантское реактивное судно курсом на Японию.

Он закрыл глаза и отключился, а когда открыл их заново, увидел величественные формации облаков на фоне медно экранирующего тихоокеанского небосвода. Все это вместе составляло картину его юно-пионерского детства. Облака имитировали Гималайский хребет и приглашали на снежные перевалы, за которыми дух захватывающие приключения ожидали юного ленинца. Солнце между тем было на снижающейся траектории, и чем ниже оно спускалось, тем драматичнее становился облачный фронт и тем больше взрослел созерцатель, распростертый на террасе отеля «Кадиллак». Густая синева с огненной каймою обозначила раннюю юность Саши, зовущую в поход за западной «бонанзой» с ее вдохновляющим излучением. Постепенно юность превращалась в молодую зрелость, о чем красноречиво говорили облачные кучи, аккумулирующие теперь лиловую эротику. Солнце завершило свой немыслимый трюк и коснулось морского горизонта. Теперь перед Корбахом вершился разгар его карнавала. Вся атмосфера была пронизана «новым сладостным стилем», который каждое мгновение посылал свежеотпечатанные картинки поперек бутылочно-зеленого неба, будь это разбросанное стадо верблюжат, или эскадра балтийских парусников, или водоворот масок, танцующих вокруг фонтана. Увы, это длилось недолго. Верблюжата быстро превращались в череду диковатых ублюдков, в двухголовых и трехухих крольчат, в хвостоподобный нос крокодила, в семейку гадких грибцов, в перевернутый монумент Ленина с разросшимся задом, во все эти признаки кризисного среднего возраста, дополненные тлеющими пятнами секреции. Сумерки сгущались, перхоть ранних звезд оповещала о завершении концерта. Последний изумрудный луч мелькнул словно слово «конец» в дешевом кинофильме. Наступала «нежная ночь», но это было уже из другой, безвоздушной, оперы.