Макс Нарышкин - Downшифтер

Я молчал, глядя на пустой стакан, на дне которого застыли рубиновые капли, а священник, трогая рукой крест, сказал:

— Вы недурной человек, но вы погубите этот город. Я чувствую смерть…

— Что же мне делать, уехать? — прохрипел я.

— Чтобы привести вашего спутника в другую обитель? — С минуту он стоял у окна в раздумьях, а потом развернулся и прошел к столу.

— Расскажите мне все, — решительно сказал он. — Не утаите ни одной детали. Если вы ходили в поезде в туалет, то я хочу знать, кто ожидал за вами своей очереди. Я хочу знать, что вы оставили в Москве и кто может иметь на это виды. И не причиняли ли вы неприятностей кому-либо из тех, кто, не задумываясь, может приехать сюда, ища вас. Первая смерть уже случилась. Но я чувствую запах следующей… Вы видели этот город во власти своего поводыря, так не дайте же увидеть город таким тем, кто вас приютил.

Поднявшись из кресла, я снял пиджак. Сидеть в мокрой от пота рубашке было уже невыносимо. А священник подошел к бюро и стал щелкать какими-то кнопками. Когда шторы сами собой сдвинулись, я понял, что с автоматизацией процесса отпущения грехов здесь все в порядке.

Не помню, как я брел домой. Мимо меня проезжали какие-то машины, шли люди, лицо то и дело освежал пахнущий полынью ветер, и казалось, что груз свалился, что все досказано, ан нет. На плечах по-прежнему лежала тяжесть, и с каждым новым шагом мне казалось, что ее не убавилось, а прибавилось. Я уже многим рассказал о себе. Костомаров, бабка Евдокия, священник — я никогда еще не был так открыт, как теперь. Еще неделю назад вытянуть из меня грошовую информацию было столь же невозможно, как уложить в постель с кадровичкой Ларисой. Я был замкнут в точном соответствии с требованиями гнетущей меня корпоративной этики, и слово это столь мне противно, что я обязуюсь впредь его не употреблять.

На чем закончился разговор с отцом Александром… Он сказал, что я должен быть во всеоружии. Что я в опасности и что меня преследуют…

Странно. То же самое я слышал из уст старухи Евдокии во время первого и последнего к ней визита. Надо же… И ясновидящая бабка, и находящаяся с ней в неприкрытой вражде православная церковь предвещают мне не самые лучшие дни. И что это такое — быть осторожным? Значит ли это, что я должен носить теперь в пиджаке топор и каждые две минуты наклоняться к шнуркам, чтобы осмотреть пространство сзади? Что это за непродуктивные советы?

Через минуту после прихода этой мысли я убедился, что ноги привели меня во двор ясновидящей. Тогда она отказалась взять у меня деньги, удивив и поставив под сомнение мое подозрение насчет ее талантов. Сейчас, после храма, стоило засвидетельствовать свое почтение и все-таки всучить старой хотя бы пару сотенных.

В какой-то момент — кажется, когда я открывал калитку, — мне почудилось, что за спиной моей кто-то стоит. Похолодев от ужаса — мне только что рекомендовали ходить с глазами на затылке, — я развернулся, но не увидел ни единой живой души. Лишь мимо проехал какой-то пацан на велосипеде.

Чертыхнувшись, я взошел на крыльцо и оглянулся — уже скорее машинально, чем по нужде…

Веточка сирени, выглядывающая из-за забора, вдруг ни с того ни с сего пришла в движение и закачалась…

Я моргнул.

В доме напротив упала занавеска.

Толкнув дверь, я вошел в сени, и встретивший меня запах заставил сморщиться и быстро вынуть платок.

Я знаю, что старые люди, особенно те, кто не уделяет своему телу должного внимания, начинают дурно пахнуть. Но этот запах не был просто неприятным. Он был отвратительным. Прижав платок к лицу, я постучал в дверь. Мне никто не ответил, и я вынужден был потянуть дверь. Состарившийся вместе с Евдокией дерматин прошелестел по косяку, и от ужасающей вони я вынужден был зажмуриться. Припоминая, пахло ли так во время первого моего прихода, и не находя воспоминаний об этом, я шагнул в дом, и под ногой моей скрипнула половица.

«Мяу», — раздалось где-то в комнате. Я пошел на звук, ступил на порог комнаты и…

И ноги мои отказались меня слушаться.

Осень в этом году, как и предсказывали синоптики, была невыносимо жаркой. Местные говорили, что лето затянулось, и теперь даже крынка молока, поставленная в подпол, скисает в течение нескольких часов.

Старуха Евдокия лежала на спине посреди комнаты, над ней кружились мириады мух. Раздувшееся до невероятных размеров тело разорвало на ясновидящей одежды, и теперь и халат ее, и рубашка под ним не имели ни единой пуговицы. Из образовавшегося шва выпирало иссиня-бордовое тело, похожее на надутый сиреневый матрас для плавания, а голова была похожа на раздутый до деформации футбольный мяч…

Шагнув назад, я посмотрел на ноги старухи. Чулки, не выдержав резкой прибавки веса хозяйки, свернулись трубочкой и теперь лежали тугими кольцами на щиколотках…

Рот, уши, нос… Все кишело насекомыми, а на шее горел, выпирая и расходясь в стороны, огромный разрез… Невероятных размеров рана от уха до уха выглядела омерзительно…

Пол покачнулся, и я почувствовал тошноту.

Стараясь не дышать, чтобы не отравиться миазмами, я выскочил на улицу, упал на колени и уткнулся в плетень лицом.

Господи, я не удивлюсь, если сейчас увижу свои кишки…

Прочь, прочь от этого дома!..

Несколько раз упав и раскокав стеклянную банку, торчащую на одной из палок, я вырвался на улицу и тут же поспешил перейти на другую сторону.

Боже правый…

Я приехал сюда, чтобы войти в новый мир. За неделю моего пребывания здесь убили священника церкви, куда я пожертвовал триста тысяч, и теперь мертва бабка, советовавшая мне быть внимательным. А отец Александр, чья дочка едва не отправила меня на тот свет в должности штатного юродивого, чувствует смерть. Уж не эту ли?

Я боялся идти домой, но идти было нужно. У каждого человека есть свой дом, куда он обязан возвращаться. Если уж я выбрал пристройку к школе своим домом, значит, мне следовало идти туда.

По дороге я пять или шесть раз обернулся.

Уже подходя к школе, я почувствовал неладное. Причин тому не было, но тревога так резко ворвалась мне под сердце, что даже перехватило дыхание. Вставив ключ, я попытался его повернуть, но у меня ничего не получилось. В отчаянии я ударил по створке ногой, и она, услужливо качнувшись, отскочила назад.

Еще не понимая, что дверь таким образом не открывается, а если открылась, то это странно, я вошел и притворил ее. Последнее, что мне бросилось в глаза на улице, это стоящий метрах в ста от школы, за поляной для занятий начальной военной подготовкой, человек в синей майке и наброшенном на плечи сером свитере.

Ошалев от наваждения, я ударил дверь ногой и вышел.

Человека у сваренного из листового железа бутафорского танка не было. Единственное, что выдавало присутствие на том месте живого существа, была качающаяся при полном безветрии ветка клена.