Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст

— Ой, папочка! Заговорилась.

— С кем, Люба? Ты знаешь хоть, с кем? — Голос его сорвался на крик: — Ты знаешь?

— Конечно, — растерянно ответила Любочка и рот приоткрыла, чтоб больше глотнуть внутрь воздуха. — Мы несколько дней с ним знакомы.

— Зачем он приходит сюда? Ему что здесь нужно?

На ее лице вдруг мелькнуло то выражение, которое Алексей ловил иногда у своей жены: тихого, истерического упрямства.

— Не знаю, что нужно. Он просто приходит.

— Не смей, слышишь? Не смей, я сказал!

— Почему? — глядя на него исподлобья, спросила Любочка

Если бы она знала то, что знают другие девушки в ее возрасте! Но она, прожившая в изоляции от сверстников шестнадцать лет, смотрела на отца, как смотрят пятилетние дети: наивно, пугливо, немного капризно. Лицо ее резко бледнело. Он взял себя в руки. Не нужно кричать на нее. Из школы ее забирают. Домой этот тип не придет. Она вне опасности.

Через два месяца Любочка попала в больницу с болями в области желудка. Боялись, что аппендицит. Сделали ультразвук. Она была беременна.

4 декабря

Даша Симонова — Вере Ольшанской

Трубецкой явно избегает меня, а когда мы встречаемся, стремится как можно быстрей испариться. В конце концов, мне это надоело, и я спросила его:

— Вы сплетен боитесь?

Он начал разводить руками, как будто поплыл без воды.

— Как же, — говорю, — мне писать у вас диссертацию, если вы от меня шарахаетесь?

— Пишите спокойно. Сейчас нужно выждать. Когда я впервые приехал в Россию, вы помните, я ведь рассказывал, помните?

— Нет, вроде не помню, забыла.

— Ну, как же, забыла? За мной ходил сыщик. И мне подсыпали чего-то в постелю. Я весь был в чесотке. Другой бы не вынес, а я как огурчик. Поскольку всегда терпелив и настойчив. А он — вы увидите — лопнет от злости!

— Кто — он? Янкелевич?

— Вестимо. А кто же? Сейчас жду подарков превратной судьбины: один — от него, а другой — от супруги.

— От Петры?

— От Петры. А любит всем сердцем. И я ее тоже. Родные нас любят, но тут же и топят.

— Да ладно вам! Топят!

Он захохотал, как оперный злодей:

А вот и не ладно! Еще как и топят! Причем норовят после смерти вмешаться. Уж вы мне поверьте! Бывали примеры!

Он прав. Я вот вспоминаю покойного Владимова и не могу не согласиться. Четыре с лишним года прошло, как его нет. Что я понимала тогда? Почти ничего. Теперь же, со временем, вся эта жизнь — а лучше сказать, эта смерть — как будто вложена в меня и никуда не уходит.

Помню, как встречала его в нашем аэропорту. Он появился в дверях со своим чемоданчиком, весь искривившись от боли.

— Что с вами?

— Ботинки. Наталья купила. На глаз, без примерки. Она ведь какая? Как молния. Быстрая!

— Тогда он еще не знал, что она больна. Наташа убегала от врачей, обследований боялась. Однажды так и убежала из больницы — босая, в казенном халате.

— Она мне объяснила, — сказал он, усмехаясь своей очень тихой и хитрой усмешкой. — «Зачем долго жить? Стареть не желаю». У них, у красавиц, такое бывает.

Владимов в Америке был дней двенадцать. Улетел к себе в Германию и в письме оттуда обмолвился, что Наташа болеет. Поэтому, мол, и не пишет. Еще через месяц — звонок: умерла. Начал рассказывать и все время возвращался к одному и тому же: в ночь на второе января она попросила кока-колы, а кока-колы не было. Он уговаривал ее потерпеть, подождать до утра. Она посмотрела своими голубыми глазами и тихо вздохнула, просить перестала.

— А рядом ведь бензоколонка! И там все открыто! А я, идиот, не подумал!

Утром ее забрали в больницу, через день она умерла.

Владимов прощался с ней в ледяном морге, где Наташа лежала под простыней, такой белой от пронзительного света ламп и такой неподвижной, как будто ее изваяли из мрамора. Простыню приподняли.

— Она даже глаза до конца не закрыла! Боялась, наверное, бедняжка!

Расцеловал каждый ее пальчик — руки были маленькие, нежные, — каждый каштановый волосок.

Вернулся домой уже ночью. А я двое суток не ел. Увидел картошку. Взял водки. И так до утра просидел. Пил и плакал.

Он долго не мог писать после ее смерти. Перебирал Наташины вещи, шарфики, перчатки. Собрал все ее статьи, выпустил книжку. Все — с нежностью, c преданной болью.

И вдруг из Москвы некто Гольдман:

— Ваш давний поклонник, филолог. Но это все в прошлом. Сейчас бизнесмен. Буду счастлив помочь. — Узнал, оказывается, телефон через газету «Русская мысль». В ней был некролог на Наташину смерть. — Все сделаю. Вы — мой любимый писатель.

Владимов был скромен, желания простые. В Москву бы слетать. Да хоть завтра! И книжку издать бы… Да что просто книжку? Давайте собрание!

Гольдман выполнял свои обещания. Он, оказывается, еще подростком «заразился» Владимовым: собрал публикации, сам переплел. Теперь он стал рыбкой из пушкинской сказки. Через два месяца вышел четырехтомник.

Сняли особняк в самом центре Москвы, и начался пир на весь мир. Народу! Глаза разбегались.

— Кого захотите, достанем.

Из Америки по приглашению Владимова прилетели мы с Коржавиным, Гольдман оплатил билеты. Кто-то прилетел из Германии, кто-то из Франции. Про тех, которые жили в Москве, — не говорю. Пришел целый город.

Владимов, стесняясь, попросил пригласить Маргариту Терехову: любил ее фильмы. Терехову, как дорогой подарок, посадили напротив, за этот же стол. Она была резкой, уставшей, немного смущенной. И родинки те же: три капли смолы.

Сам Гольдман, маленький и плотный, как Наполеон, оглядывал поле сражения. Шел бой за Владимова, прожившего в тихой висбаденской келье почти четверть века, жену схоронившего, средств не нажившего, который людей ни о чем не просил. Теперь они сами просили. Теперь они липли, смеялись, впивались и звали к себе: кто в Москву, кто на дачу.

Всех вдруг потрясла гибель генерала Власова.

Телохранители Гольдмана с обритыми до розоватой синевы черепами вносили в их шум осторожный порядок. Еды было столько, что, если бы в этот вот зал, осыпанная черемуховым дождем, ввалилась, смеясь, вся Тверская — никто не ушел бы голодным. Потом танцевали.

Из всех, кто кружился, топтался, смеялся, осталась в живых половина. О ком ни спрошу: нет, он умер. А этот? И этот. А тот? Ну, конечно, ведь он же был болен. А эта? Давно умерла.

Помню, я танцевала с каким-то грузинским прозаиком. Или абхазским. Не помню, как звали. Он был молодым и веселым. Весь — сгусток энергии, жизни.

— Пойдемте потом кофе пить!

— Какое там кофе! Ведь я улетаю.

— Но кофе-то выпить! Чего там?

Так даже он умер, внезапно и странно. На пару лет раньше, чем умер Владимов. Узнала случайно.

Я улетела домой, и мы после этого пира, на котором никто не задумался, «чем все кончается», почти не писали друг другу. Владимов жил чаще в Москве, ему дали дачу. Все так, как мечтал: в Переделкине. Потом мне сказали, что он вдруг женился. Помню свою реакцию: