Василий Аксенов - Редкие земли

И впрямь, впереди появился и стал приближаться силуэт той, которую, кажется, звали Аглая. Она шла, медленно приобретая объем, положив руки в карманы широкой юбки. «Я нарочно спряталась здесь и ждала, когда все отстанут! — засмеялась она. — Прогуляемся немного вместе, не возражаете?» Он взял ее под руку, и они медленно пошли вдвоем в сторону отеля. Несколько минут шли молча, изредка поглядывая друг на дружку. Наконец она спросила:

«Вы Стратов?»

Подумав, он коротко подтвердил:

«Да».

Она улыбнулась с нежностью.

«Ген Стратов, я почти сразу вас узнала. Как ни странно, сначала по голосу. Я слушала по радио ваше интервью, взятое в Биаррице. Только потом вспомнила ваши портреты из „Коммерсанта“. Вы тогда еще царили в Москве».

В номере отеля он сразу начал ее раздевать и с каждым шагом обнаруживал все более и более привлекательные черты. Неистовое желание охватило его. Он положил Аглаю на постель и стал овладевать женщиной, стараясь не взорваться сразу, а растянуть подольше весь этот упоительный процесс. «Ген Стратов, Ген Стратов…» — бормотала она, и казалось, что само звучание его имени взвинчивает ее либидо до недоступных раньше высот.

Потом они лежали, обнявшись, и ждали, когда все начнется сызнова. И все возобновлялось раз за разом, не заставляя ждать долго. Она ни о чем его не спрашивала, стараясь, очевидно, не показаться шпионкой. Он тоже в основном молчал и только однажды высказался по существу:

«Мне так нравится ваше имя — Аглая! Это по Достоевскому, что ли?» Вот и все: один восклицательный и один вопросительный. Утомленный вопросительный очень легко выправляется в вечно пламенный восклицательный. Аглая! Аглая! Она отвечает бесконечным многоточием: Ген Стратов… ах… Ген Стратов…

Под утро заснули носами кверху, в полуметре друг от друга. Ни он, ни она не видели никаких снов и не почувствовали даже запаха дурмана, шафрана и миндаля, проникающего из вентиляции и быстро охватывающего всю кубатуру. Трудно сказать, что в конце концов почувствовала Аглая, но Ген как протагонист нашего сочинения помнил, что перешагнул какой-то порог.

За порогом лежала дорога в Лондон, и вот он в Лондоне. Идет сквозь толпы цветного народа где-то на Пикадилли. По стенам домов без перерыва плывут сцены ГТ, гипертрофированного телевидения: переработка крокодилов, портреты династии Габсбургов кисти Франциско Гойи, гибель кабанчика в пасти льва, арка железнодорожного тоннеля под Ла-Маншем; вот он внутри этого тоннеля, идет пешком, как когда-то шествовал по сердцевине России, слева погост, справа тайга; мелькнула комсомольская морда не успевшего постареть Макса Алмаза, по бесконечному потолку тянутся заплетенные в кабель нити редкоземельных элементов: церий, самарий, неодим, иттрий, европий, тербий, лантан, скандий, гадолиний, диспрозий, празеодим, гольмий, тулий, иттербий, лютеций, миш-металл, эрб… эрб… эрбий… он узнает их всех по их мерцаниям, и вот он сам в углу огромного экрана снова проплывает над Пикадилли Сёркус и снова уходит в тоннель с выходом на крупный план, и далее с выходом в тамарисковый парк, и далее с выходом туда, куда вечно стремился, на пустынный и первозданный брег Залива Басков.

Был ярко-серый день с равномерным накатом волн; прилив в середине своего развития. О скалы билась в круговороте воды огромная темная туша то ли бураго, убиенного шквалом стрел, то ли погибшего при разломе земной коры авра; отсутствовало всяческое летоисчисление. Ген Стратов, если мы еще можем назвать его так, сидел на вершине дюны и сосредоточенно созерцал возникновение и исчезновение волн. Пустыня вокруг убеждала его не терять этой постоянной сосредоточенности. Жди, насвистывал ему бешеный ветер, жди, как всегда.

Наконец вдалеке на бешеном сломе волн возникло темное пятнышко, вскоре превратившееся в стремительно скользящего и приближающегося сёр– фера. Ген, уже проскочивший мимо своего века, не понимал, как эта фигурка скользит посреди стихии, он только знал, что скользит его сын.

Юноша, скорее мальчик, в пенной воде достиг пологого брега, спрыгнул с плоского предмета, на котором скользил, взял его под мышку и легким шагом стал подниматься к верхушке дюны. Он был совсем не так велик, как предполагал Ген. Впрочем, с чем он мог его сравнить, разве только с самим собой. По этой мерке он был великоват, но не более того. Добравшись до Гена, он сел рядом, а рядом с собой положил свою доску по имени Рокси.

«Однажды, Ген, когда я плыл над песчаным дном, хорошо освещенным солнцем, я увидел наши тени, свою и Рокси. Моя была в три раза длиннее и шире, чем ее, — сказал Никодимчик, смешновато показывая руками. — Это был апогей, как я предполагаю. Потом понемногу пошло на убыль».

«Сейчас мы оба не отбрасываем тени, — сказал Ген. — Как у Данте, помнишь?»

«Да-да», — с некоторой рассеянностью ответил Ник-и-Дим. Гену показалось, что сын с сожалением оглядывает океан.

«Скажи, мой мальчик, ты когда-то рассчитывал потерять в океане страх смерти. Так и случилось, Дим?»

«Да-да, — ответил сын все с той же рассеянностью, к которой, казалось, прибавилось ожидание. — Все это растворилось там, в воде, в резервуаре элементов. У тебя тоже так было, отец?»

«Я отчалил в растворе шафрана и миндаля, — ответил Ген. — И прошел сюда под мерцанием редких земель».

«И вот появилась моя мать», — с некоторой высокопарностью, как в какой-нибудь классической драме, провозгласил Никодимчик и сделал жест «извольте» в сторону все еще зримого океана. Оттуда, из пены морской, возникла и вышла на брег девушка с оголенной грудью и округлившимся животом. Все еще в стиле «фабрики звезд» она помахала им рукой, то есть слева направо and back.

«Да ведь это, кажется, не мать, а любовь твоя Дельфина», — предположил отец, но сын поправил его: «В этом вряд ли уловишь разницу. Так же трудно уловить разницу между мной и сыном в ее чреве, если не считать его ненавидящего взгляда. Пойдем к ней, отец».

Они спустились с дюны и меж просохших бревен и коряг, смешанных до неразличимости с просохшими скелетами биосферы, прошли они к матери Дельфине, которая тут же без мук и без всяческих экссудатов, без плаценты и пуповины произвела мальчика, а тот тут же протянул ей руку и помог встать, и взгляд его был лучезарен, если только он сам не был лучезарным взглядом. «Теперь мы все вместе», — произнесла мать, и они отправились в необозримость, все четверо, если есть тут нужда в подсчете уходящих.

Кажется, за ними еще юлила доска Рокси, пока не растаяла в общей доскотеке.

В саду, окружающем дом, где во все времена года что-нибудь да цвело — зимняя ли камелия три месяца пылала алым огнем, неизвестный ли мне по названию суховатый куст весной покрывался маленькими цветочками, создавая лиловый мираж, ирисы ли вдруг в какую-то ночь мощно поднимали свои ярко-синие замысловатые головки, гортензии ли на все лето заявляли о своем пышном присутствии, мальвы ли покрывали свой куст сиреневыми откровениями поздней весны, магнолия ли развешивала свои белые чаши с непременными в их глубине крупными каплями влаги, летние ли петунии в оранжевом раже седлали ворота, дерзко ли утверждался розовый олеандр, розы ли потаенно возникали вдоль подзаборной колючей путаницы, — в этом саду в сумерках я сидел, уставившись на освещенную стеклянную дверь своего кабинета, где на столе под двумя лампами стоял мой открытый iBook G4 и призывал к завершению работы.