Елена Крюкова - Юродивая

Я сидела голая перед дураком на корточках, на палубе медленно плывущего корабля, и снег нежными пальцами трогал меня, и, оглянувшись, я увидела высоко в сумеречном небе, над палубой, вместо парусов, ветхие холщовые крылья, хлопающие громко на ветру, просеивающие ветер и снег через сито.

— Что это?..

— Кр-кр… — сказал мой бедняга, мучительно скалясь, — к-ры-ль-я, — выдавил он на моем родном языке, и я ощутила на своих голых коленях его бешеные губы.

Поцелуи сыпались на меня как снег. Они холодили и обжигали меня. Для чего существует женщина в мире? Белый свет жесток; черная ночь непроглядно темна. Женщина примиряет и то и другое. Дурак хотел, чтобы я потонула в поцелуях. Грудь моя горела, горели соски и ключицы; я смеялась от чуда, страха и натиска. Он падал на меня градом, он ярился бураном, и если б я захотела отодрать от себя его длинные жадные руки, кольцом сошедшиеся на моей пояснице и за лопатками, то я их не оторвала бы. Так вихрь мнет деревья в зимнем поле, ломает. Я чувствовала себя счастливой оттого, что ломали меня. Мы плыли! Мы были уже далеко от берега! Он истаивал в морозной хмари, превращался в кусок белого непропеченного пирога. И, пока мы важно и плавно удалялись от земли в море, он исцеловал меня всю, как святыню, как идола, как на вечное прощанье, и я не понимала, почему он не делает того, что делают все на свете мужики, когда подпирает их мученическая Божья сила, отчего борется с невыносимым, и я спросила его сдавленным шепотом, стыдясь спросить, желая узнать, пылая краской стыда и счастья:

— Почему… почему ты все никак не возьмешь меня, дурачок?.. Исполни волю… Почему ты… медлишь?.. Ведь все твое — с тобой… И я тоже твоя… На время… на сейчас… на теперь… все, что с нами случается — только здесь и теперь… почему?..

Его заросшее щетиной лицо светилось рядом с моим, он трогал губами мои щеки. Я заглянула в его прозрачные глаза. В них не было дна. Глаза генерала… глаза старика из ковчега… глаза Симона… глаза мальчика-послушника… глаза Юхана… глаза Иссы. Глаза дурака предо мной. И только его глаза. Почему же, когда я их целую, губы мои сводит судорогой и горячие слезы текут по щекам, и я глотаю их, как воду, как жгучую мужскую водку?!

— Кр-кр-кр… — прошептал он, сияя, — к-ра-со…та.

Я дрожала, он держал меня в объятиях, сидя на голых досках палубы. Снег облеплял нас, голых. Беззащитных. И я поняла, что он хотел сказать, говоря на моем языке: красота. Красота была в неприкосновенности. В страсти, что не сбывается. В любви, что бережет и молится и плачет. В безумии, оказывающимся самым мудрым, самым сберегающим на свете. В душе, которая искала не тело, а душу, и вот нашла, и вот поет ей песнь, и радуется ей.

— Да, красота, — шепнула я дурачку, — и это тоже красота, — сказала я и взяла в руку его огонь, и подожгла себя, и вспыхнули мы оба, как головешки, на качающейся палубе, и запылали обоюдно, и наш костер на открытой палубе был страшен и неистов и далеко виден всем ветрам и снегам и людям, плывущим в метельной ночи по масляно-зеленому морю.

И корабль плыл без руля и без ветрил еще долго, рубя пространство и рассекая время, и вслепую причалил к пустынному, занесенному снегом берегу, а на берегу нас ждали солдаты, они настигли нас, они облепили борта, взлезли по канатам и веревочным лестницам, растащили нас, оттащили друг от друга, голых, беспомощных, уплывших в никуда; я видела лицо склоненного надо мной солдата — оно было небрито, каменно, сыто, жестоко. Они схватили нас, и мы не сопротивлялись.

Солдаты кричали на чужом языке, но я опять, как тогда, а амстердамском борделе, понимала их.

— Его — в тюрьму! Это опасный преступник! Он сбежал из форта Фест-Лейден! Все приметы сходятся! Видите, видите, — шрам в виде звезды на левой щеке!..

— Да не в виде звезды, а в виде креста, ослеп ты!.. Вяжи!..

— На принудительные работы?..

— Да, в Тупорылый Форт… Оттуда уж не вырвешься…

— А девчонку куда?..

— Какая девчонка, она же старуха… Разуй глаза…

— Это ее космы сединой блестят в ночи, а поднеси-ка факел ближе, не видишь — прядь золотом играет… Блудница… Славненькая… Сегодня мы распотешимся…

Солдатня полетела, расшвырянная, в разные стороны; надо мной, скрючившейся на палубе корабля нагишом, вырос командир. Что он командир, я поняла сразу — он был весь в кружевах, бантах и позолоченных шелковых витушках. Голенища сапог доходили ему до паха. Он взял меня за подбородок рукой и, сощурясь, всмотрелся в мое лицо. Я зажмурилась. Сколько еще рук вот так будут хватать лицо мое? Сколько чужих глаз — вот так в меня стрелять?!

— И правда, в ней что-то есть, в бедняжке, — выцедил командир и потрепал меня за щеку. — Не хорошенькая, конечно… но притягательная. Странная… Я люблю странных женщин… Они хороши в любви… Скажи, милочка, — на чужом языке ласка звучала, как похабное ругательство, — как ты приклеилась к этому опасному человеку? Бродяжили вместе? Пожалела его?.. Захотелось прижаться к теплому мужскому телу?.. Ха, к такому костлявому!.. Гляди, у меня лучше, — командир рванул кружевной кафтан на груди. — Я нисколько не хуже твоего кавалера. А ты, если тебя приодеть, ничуть не хуже всех наших записных красоток, а не пошли бы они…

В его речи я слышала странные обороты; как будто так и не так говорили в этой земле, будто так вот, как командир, разговаривали в далеком прошлом. Снеговой туман наплывал на мои глаза, и бродяга, связанный, глядел на меня глазами волка, которому всунули в пасть суковатую палку, чтоб не кусался больше никогда.

— Больше никогда, — прошептала я. — Кр-кр…

— …крест, — отчетливо сказал он. — Крест на меня надень. Он упал на палубу, когда я обнимал тебя.

— На каком языке вы болтаете?! — неистово закричал командир, схватил дурака за волосы и с силой потянул его затылок книзу. — Молчать! Куда поползла!

Я ползла по доскам палубы, шаря руками, ища и не находя потерянный крест. «Проснись, проснись, — шептала я себе мертвыми губами. — Проснись, Ксения. Ведь это тоже твое видение. Тоже сон. Ты смешала воедино сон и явь. Ты сумела сделать это. Такого люди не досягают вовек, если даже очень желают. Чьим лицом он смотрит на меня?!»

Под ладонью блеснуло. Я вцепилась в бечевку, рванулась к дураку и нацепила крест ему на шею, еле просунув в круг шнурка его большую, как тыква, нечесаную голову.

Дурак схватил мою голую руку и поцеловал.

— Солдаты, слушайте мою команду! — крикнул командир. — Я забираю девчонку к себе. Она мне приглянулась. Она такая резвая. А парня — в форт, откуда не выбираются уже. Оденьте его! Прикройте его срам! Они не знают стыда! Готовы вывернуться наизнанку! Девчонка будет жить у меня. Я вымою ее как следует… отдраю. Она, видать, из других мест — лопочет по-ненашему. Да наплевать мне. Все женщины в постели одинаковы. А странные — горячей всех. Попробую ее на вкус. Понравится — так женюсь! Что вы эдак выпялились, мерзавцы! Что скалитесь!.. Командир ваш слово держит! Моя Хендрикье померла, так что тут делать?.. На любовницах не проживешь. Богачки все капризные. Ну, понравилась мне это…