Елена Крюкова - Юродивая

И небо крутилось и клубилось, как старая рогожа, как раздираемый надвое пыльный ветхий мешок… картошка хранилась в нем?!.. полова?!.. солома… нынче уже не вспомнить… памяти у народа только до обеда хватает… — небо вихрилось и взвивалось, мелькало меж мечущихся туч резкими шматками синевы — это лазурит швыряли Ангелы на землю, к нашим ногам, кидали сапфировые перстни к нашим кистям прободенным — еще красивее, чем тот, подаренный волхвами… а крестик твой у тебя на груди, Ксения?!.. ты и не заметила, что ты вся нагая, что голая ты распята на Кресте, и обнаженное тело твое сияет в метели медово и лунно, как прекрасно оно, старое, пожившее, рожавшее, изломанное, израненное, измученное, истаскавшееся, усталое, великое женское тело твое!.. как двумя маленькими Лунами горит в сумраке зимы твоя грудь, как ярким белым Солнцем во тьме пылает живот, как ожерелья виснут на голой замерзшей шее…

— Я что, голая тут прибита, Исса?.. И все мой срам воочию видят?..

— Все видят красоту твою…

— Я не хочу!.. Красота человека — его тайна!.. Божья… тайна…

— Все тайное, Ксения, становится явным. Гордись. Это последнее женское твое. Выставись вся на вид миру, Войне. Пусть едят тебя глазами, коль при жизни вживе любить не смогли.

— …да ведь я же старуха уже, Исса!..

— Я люблю тебя любую… для меня у тебя нет старости, нет смерти… Гляди — венцы над нашими головами!..

Я попыталась задрать голову; щепка из плохо струганной доски занозою впилась в затылок.

Призрачные золотые венцы, те, коими венчают в церкви, висели в метельном мареве над верхушкой Креста. Холодили лбы сиянием. Невидимая рука держала их. Ты не устанешь, Рука?.. Дрожало, струилось сусальное золото. На моей нагой груди синей птичьей лапкой мотался крестик Богородицы. Так всю жизнь с ним и прожила. А жемчуг Твой, Исса, исчез. Потеряла. До Креста не донесла. Пока с неба вниз летела, ветер сдул. Солдаты скусили. Похитили. Для своих милок. А шея-то моя морщинистая. Тощая. Вся в складках. И живот мой огрузлый. И в волосах латунные нити. И везде, везде птичьи сморщенные лапы — и под глазами, и около улыбки, и меж ключиц, и вокруг пупка, и под коленками, и… что это?!.. Что это там, внизу, под Крестом, валяется, темнеет грузною горой мусора, щебня, пуха, перьев?!..

Да это мои крылья.

Их отрубили солдаты.

С ними не распнешь — мешаются.

— Исса, я Птица… я Птица, слышишь ли Ты!.. Я не взлечу больше… они мне крылья отрезали…

— Дура, глупая, любимая моя, да ты уже летишь…

Порывом налетел ветер. Взвил поземку. Она, ласкаясь, обняла наши кровоточащие ноги. Солдат в ржавой каске разжег у Распятия костер. Языки огня лизали зимний вечер; тихо было в Раю, и тихо было в Аду. Солдат задрал голову и пристально поглядел на двойное мучение двух жалких людей в выси, там, где метель свивается в воронку. Сполохи ходили по моему нагому телу. У всех солдат были ружья, автоматы наперевес, винтовки и револьверы; а у этого, в заржавелой каске, будто выкопанной из земли, была пика — длинная пика с крепким древком, с заточенным остро навершием. Он сжимал древко в кулаке и, не отрываясь, глядел на нас, желая или запомнить, или забыть.

— Подойди, — прохрипел Исса, склоняя голову на плечо. — Ты, кто разжег костер, подойди ко мне. Хочу видеть тебя напоследок. Того, кто возжег огонь. Кто родил на снегу жизнь.

Я вспомнила, как рождался на снегу мой сын.

— Ну! — выкрикнул солдат, подходя лениво. — Чего на меня глядеть!.. будто я павлин какой заморский… За погляд денег не берут! А огонь — что в нем такого диковинного!.. Его всякий ребенок может разжечь!.. Были бы спички… или хворост хороший, сухой!.. Эх, и отлично горит костерок, как по заказу!.. А правда, старик, ты Богом себя называл?!.. людям спать ночью не давал, орал: «Бог я, Бог!.. слушайте меня!..» У прорубей плясал… Птиц человечьим мясом кормил… детей в море на плотах сталкивал… правда?..

— Все правда, что с человеком в жизни приключается, — кротко ответил Исса.

Я затылком видела, что Он, как и я, висел на Кресте голяком.

— Ты видел затмение Солнца когда-нибудь? — тихо спросил солдата Исса. Ему уже было трудно говорить — реберная клетка прогибалась и хрустела, ломаясь, под тяжестью провисшего худого тела. Он задыхался. Кровь отлила от Его лица и притекла к Его ногам.

— Затмение?.. — тупо спросил солдат. — А что это такое?

Исса вздохнул. Выдохнул вместе со стоном.

— Затмение… это… когда Луна наползает на Солнце и заслоняет от нас его лучи. Люди пугаются. Бьют в бешеные бубны. Орут, вопят. Плачут. Читают молитвы. Чтобы умилостивить черного духа, пожирающего свет, упросить его отдать Солнце назад. Без Солнца люди не могут. Понимаешь?..

— Понимаю, — нехотя кивнул солдат. — А ты-то тут при чем, старик?..

Снег бил по обнаженным телам белыми прутьями, серебряными розгами. Солдат поднял пику, потряс ею.

— Видишь пику?.. — спросил.

— Вижу, — выхрипнул Исса, обвисая на загнанных в ладони гвоздях.

— Она блестит ярче Солнца. И в ночи. Она — смерть. Я же не спрашиваю у нее позволения, убивать или не убивать. Для чего она предназначена, тому она и служит. Зачем мне твои россказни, старик, про небо, Луну и Солнце?!

Я тоже начинала задыхаться. Боли я не чувствовала. Я давно перешла порог боли — тяжелый и неприступный. Я жила внутри боли. Я любила и прощала ее. Но воздух! Любимый, сияющий земной воздух! Нежный, родной, единственный! Я ловила его ртом, носом, клочками легких, жабрами, клювом, кожей, перьями отрезанных, брошенных на снегу крыльев. Я вертела головой туда-сюда. Ошейник удушья сдавливал мне горло. Вы, распятые на чужедальнем плато несчастным Горбуном! Несладко вам приходилось. Но у вас была я, чтобы вас освободить. А у меня освободителя нет. Он висит рядом со мной. Затылок в затылок.

— Затем, — выдохнул Исса глухо, через силу, — что, даже если на Солнце налезает черная непроглядная тень, оно все равно продолжает светить. И даже если… льет ливень… и метет снег… и ужасная тьма вокруг… и ночь… и смерть… оно все равно… продолжает… светить…

Солдат закинул башку и расхохотался. Каска затряслась на его темени, проблескивая рыжей ржавчиной. Пика подпрыгивала в руке.

— А-ха-ха! — смеялся он. — Ты… как в школе… стихи читаешь!.. на празднике!.. на новогодней елке!.. Мы такие, как ты… маленькими были!.. Или ты… впал в детство, старик?!.. Ты что, — он ощерился, — не понимаешь, что ты городишь?! Светить?! Ты хочешь сказать, что ты, как Солнце, светил среди людей… освещал им путь, что ли?!.. Эх и дурак… Ты хоть понимаешь, дубина, — он подступил ближе, и пика дрогнула в его кулаке, — что светлых людей в мире нет?! Есть просто люди?! Нет светлых и темных! Каждый грешен! Каждый плох по-своему! Каждый гадит и оскверняет! Нет святых! И святые одержимы нечестивыми помыслами! Бесом! Дьяволом! Какие же они святые тогда! Значит, они хуже нас, обычных, если называют себя святыми, а сами борются с искушениями, с соблазнами! Весь мир — Адский соблазн!