Сергей Алексеев - Покаяние пророков

Камера уже работала, ассистент оператора мгновенно сориентировался, нашел розетку и включил яркий фонарь. А секретарша стояла на цыпочках, взгляд тянулся к постели умирающего.

Цидик приподнял руку, шевельнул пальцами, Лидия Игнатьевна понимала все его знаки, взяла подставку с бумагой и авторучку.

— Запишите последнюю мою волю, — оставаясь неподвижным и глядя в никуда, заговорил академик. — Хочу, чтобы исполнили ее точно и в полной мере…

Он пересказывал то, что услышал от Космача, дополняя лишь своим «я», но звучало все это как выношенное и выстраданное.

Он всегда умел чужое делать своим…

Можно было уходить по-английски, не прощаясь, — не было желания еще раз подходить к постели Цидика и, ко всему прочему, невыносимо клонило в сон. Шел четвертый час утра, а рейс в половине восьмого…

Но в зале торчал Палеологов, от которого так просто не отделаешься…

Космач поднял шубу, направился к двери — аспирантка отреагировала мгновенно.

— Вы уходите?

— Мне пора… Хочу на воздух, иначе усну.

Она сделала движение, словно хотела заслонить выход.

— Там сидит этот… подлый молодой человек. Он узнал, кто вы на самом деле. Все куда-то звонил… От него можно ожидать чего угодно.

— Отвлеките его как-нибудь.

— Здесь черный ход. — Она указала на книжные шкафы. — Я провожу. Прямо у подъезда дежурит наша машина. Отвезут в аэропорт.

— Я вам обязан…

— Постойте! Я же не приняла у вас билеты!

— Какие билеты?

— На самолет! У вас сохранился билет до Москвы? Космач достал оба, аспирантка торопливо вынула из сумочки ведомость, посмотрела билеты и что-то вписала.

— Вот здесь распишитесь, пожалуйста.

— А что это?..

— Командировочные расходы. — Она отсчитывала деньги.

Все это происходило хоть и не у постели умирающего, но в одном помещении и было совсем неуместно.

— Мне не нравится, — пробурчал Космач. — Не надо денег.

— Но вас же вызвали? — Аспирантка округлила глаза. — Дорога оплачивается на сто процентов. Академия наук отпустила специальные средства.

— Вы понимаете, что это плохо? Не по-людски? Она страдальчески поморщилась, будто расплакаться хотела.

— Юрий Николаевич, но мне-то что делать? Лидия Игнатьевна обязала… Куда я дену эти деньги? Вы представляете, что мне будет, если не оплачу?..

— Ладно. — Космач расписался. — Раз так заведено у вас… Выведите меня отсюда.

— А вот сюда, за мной!

Аспирантка легко откатила в сторону тяжелый книжный стеллаж, отомкнула железную дверь и пропустила Космача вперед. Чистенькая ухоженная лестница, белые плафоны освещения — ни грязи тебе, ни тенет, как обычно бывает в черных ходах. Между этажей на раскладном стульчике сидел какой-то человек с фанерным чемоданчиком на коленях, руки испачканы чем-то белым, лицо непроницаемое, помертвевшее, будто гипсовая маска.

— Что вы скажете мне, уважаемая? — приподнялся он. — А то я уже задремал…

— Слушайте, как вам не стыдно? — вдруг зашипела аспирантка. — Академик еще жив, а вы!..

— Ничего не поделаешь, — вздохнул тот. — Такая уж профессия… Когда вернетесь, принесите мне воды, пожалуйста. Очень пить хочется.

Его просящий голос остался без ответа. Спустились на два пролета вниз, аспирантка стала отпирать еще одну дверь.

— Кто это? — шепотом спросил Космач.

— Скульптор. — Недовольно отмахнулась. — Пришел снять посмертную маску… Сидит и ждет смерти — какой кошмар!

Она с трудом открыла замок, но прежде чем отворить дверь, склонилась к уху и зашептала:

— Запомните, машина стоит сразу у подъезда, черная «волга», на номере флажок.

— Я все понял…

— Не перепутайте. Счастливого пути, Юрий Николаевич.

— Прощайте…

— Наверное, мы еще встретимся.

Тогда на эту фразу он внимания не обратил, подумал, сказано так, для порядка и вежливости…

Космач оказался в другом подъезде, грязном и закопченном, словно после пожара. Он вышел на улицу сквозь раздолбанную дверь и понял, что находится во дворе, а парадное Цидика выходило на Кутузовский проспект — все продумано! Палеологов наверняка не знает о черном ходе, и если даже узнает в последний момент, никак не успеет обогнуть длинный, мрачный дом…

У невысокого крыльца стояла «волга» с урчащим мотором. Водитель, уже не тот, что вез из аэропорта, услужливо распахнул заднюю дверцу.

— Прошу.

В полутемном салоне оказался еще один человек, пожилой добродушный толстяк.

— Здравствуйте. — Отодвинулся. — Садитесь удобнее.

— Не будете против, я товарища подброшу? — сказал водитель, трогая машину. — Это по пути. Ваш рейс в семь тридцать, город еще пустой, мы успеем.

— Подбрасывайте, — отозвался Космач, в тот миг ничего не подозревая. — Я подремлю…

— Извините, из какого меха ваша шуба? — спросил попутчик.

— Волк. — Он устроил затылок на подголовнике и расслабился.

— Первый раз вижу. Почему-то у нас в Москве в волчьих шубах не ходят…

Проводив Космача, как и полагается жене, она немного поплакала, затем долго молилась перед своими иконками-складнями, просила у Бога благополучной дороги, добрых попутчиков, встречных и поперечных, и, успокаиваясь, еще раз поплакала уже легче, радостней, как слепой дождик.

Все ее предки по женской линии испокон веков провожали мужчин в странствия, давно привыкли, что супруги, отцы и братья куда-нибудь идут, бегут, плывут, и потому расставание, слезы и молитвы — дань обычаю и такая же неизбежность, как пришествие зимы или лета.

Потом спохватилась, чашку, из которой пила Наталья Сергеевна, разбила об пол, осколки же вместе с ее следами замела и все в печь бросила: гори, гори, всякая память, да в трубу вылетай.

Весь вечер Вавила просидела за рабочим столом Космача, в уютном кресле, покрытом собачьей шкурой, — место его насиживала, чтоб не забыл в дороге обратного пути. Света не зажигала, смотрела в окно и мысленно бежала за черной машиной, увезшей Ярия Николаевича и эту черную, хромую женщину. Молилась тихонько, отгоняла сомнения, но сжималось сердце: ох, не к добру она явилась с дурным известием. Ни раньше ни позже, знать, чужое счастье почуяла.

А причина найдется…

На ночь глядя выбрала прямые да гладкие поленья, чтоб и путь был такой, печь затопила и, встав на колени, долго смотрела в огонь — сжигала печаль-тоску и образ соперницы, что стоял перед взором. Но будто глаза и душу опалила: нет покоя, и тревога воет вкупе с метелью за окнами. Ох, должно быть, сглазила хромуша или этот фотограф, снял на карточку образ и тем самым порчу навел.

Помолилась еще раз, уж на сон грядущий, но лишь прилегла на минутку, сделала вид, что заснула, и тут же встала,

— Не согрешишь — не покаешься. Распустила волосы, в посудинку воды налила, перстень с самоцветом и серебряную ладанку на дно опустила, дверную ручку омыла, три уголька из печи бросила.