Джек Керуак - Ангелы опустошения. Книга 1

Легкий базар по радио между наблюдателями однажды утром вызывает смех и воспоминание — чистый ранний солнечный свет, 7 утра, и слышишь такое: "30 десять-восемь на сегодня. 30 слышимость хорошая." В смысле станция номер 30 вышла на сегодня в эфир. Затем: — "32 тоже десять-восемь на сегодня," сразу же вслед за нею. Затем: — "34, десять-восемь." Затем: — "33, десять-семь на десять минут." (Не будет в эфире десять минут.) "Добрый день, мужики."

А сказано таким ярким ранним утренним искаженным помехами голосом студентиков из колледжа, я вижу их выходящими из общаг по утрам в сентябре в их свежих кашмировых свитерах и со свежими книжками они идут по росистым газонам и перебрасываются шутками просто так, их жемчужные зубы и нетронутые одежды и гладкие волосы, вы бы решили что молодежь это именно такие вот жаворонки и не бывает нигде на свете никаких неопрятных бородатых парней ворчащих в бревенчатых хижинах и таскающих воду с напыщенными комментариями — нет, одни лишь свежие милые молодые люди чьи отцы зубные врачи и преуспевающие профессора отошедшие от дел они шагают широкими шагами легко и радостно по девственным лужайкам к интересным темным полкам университетских библиотек — о черт кому какое дело, когда я сам был таким студентиком то спал до 3 пополудни и установил новый рекорд Колумбии по пропуску занятий за один семестр и мне до сих пор не дают покоя сны об этом где я в конце концов забываю что это были за занятия и кто преподаватели а вместо этого шатаюсь отрешенно будто турист какой среди руин Колизея или Пирамиды Луны среди громадных 100-футовых в высоту разбомбленных заброшенных зданий с привидениями которые слишком изысканны и слишком призрачны чтобы в них могли проводиться занятия — Ну что ж, маленьким альпийским елочкам в 7 утра нет дела до таких вещей, они лишь выделяют росу.

Октябрь всегда замечательное время для меня (стучу по дереву), вот почему я всегда болтаю о нем так много — Октябрь 1954 года был диким и спокойным, я помню старый кукурузный початок который начал курить в тот месяц (живя в Ричмонд-Хилле с Ма) засиживаясь ночами допоздна сочиняя одну из своих тщательных прозаических (намеренно прозаических) попыток очертить Лоуэлл во всей его целостности, заваривая себе кофе с молоком полуночами с горячим молоком и Нескафе, наконец совершив поездку автобусом в Лоуэлл, со своей пахучей трубкой, как прогуливался по тем призрачным улицам рождения и детства раздувая ее, жуя красные крепкие макинтошевские яблоки, одетый в свою японскую рубашку из шотландки с белыми и темно-коричневыми и темно-оранжевыми узорами, под светлосиним пиджаком, в своих белых башмаках (черная каучуковая подошва) заставляя всех по-сибирски унылых обитателей Сентервилля таращиться на меня отчего я соображал что то что в Нью-Йорке было обычным нарядом в Лоуэлле выглядело ослепительно и даже женственно, хотя мои штаны были просто унылыми старыми коричневыми вельветками — Да, коричневые вельветовые штаны и румяные яблоки, и моя кукурузная трубка и большой кисет с табаком засунутый в карман, тогда еще не затягиваясь а просто раздувая, гуляя и пиная листву засыпавшую доверху канавы как прежде как я бы делал в четыре года, октябрь в Лоуэлле, и те изумительные ночи в гостинице на Скид-Роу (гостиница Депо-Чемберс возле старого депо) с моим завершенным буддистским или скорее вновьпробужденным пониманием этого сна этого мира — славный октябрь, закончившийся поездкой обратно в Нью-Йорк сквозь лиственные городишки с белыми колокольнями и старой сухой бурой новоанглийской землей и молодыми сочными студенточками из колледжей перед автобусом, приехав на Манхэттен в 10 вечера на сверкающий Бродвей я покупаю пинту дешевого вина (портвейн) и иду пешком и пью и пою (присасываясь к горлышку на стройках 52-й Улицы и в парадных) пока на Третьей Авеню мимо кого я прохожу по тротуару как не мимо Эстеллы старой моей страсти с целой компанией народу среди которых ее новый муж Харви Маркер (автор Нагих и Обреченных) поэтому я просто даже не смотрю а ниже по улице сворачиваю как только сворачивают они, любопытные взглядики, а я подрубаюсь по дикости нью-йоркских улиц, думая: "Мрачный старый Лоуэлл, хорошо что мы из него уехали, взгляни как народ в Нью-Йорке как бы непрерывно карнавалит и праздничает и у них Субботняя Ночь веселья — что еще делать в этой безнадежной пустоте?" И я шагаю в Гринвич-Виллидж и вхожу в бар (хеповый кошак) Монмартр уже клевый и заказываю пива в тусклом свете набравшихся негров-интеллектуалов и хипстеров и торчков и музыкантов (Аллен Игер) а рядом со мною негритянский пацан в берете который говорит мне "Что ты делаешь?"

"Я величайший в Америке писатель."

"Я величайший в Америке джазовый пианист," говорит он, и мы жмем прут другу руки, выпиваем за это, и на пианино он выколачивает мне странные новые аккорды, сумасшедшие атональные новые аккорды, к старым джазовым мелодиям — Малыш Эл официант объявляет его великим — Снаружи октябрьская ночь в Манхэттене и на оптовых рынках на набережной стоят бочки и в них грузчиками оставлены гореть костры возле которых я останавливаюсь и грею руки и прикладываюсь раз два раза к бутылочке и слышу бвууум пароходов в проливе и задираю голову и там, те же самые звезды что и над Лоуэллом, октябрь, нежный и любящий и печальный, и весь он рано или поздно увяжется в совершенный букет любви я думаю и я поднесу его Татхагате Господу моему, Богу, со словами "Господи Ты возликовал — и славен будь за то что показал мне как Ты это сделал — Господи теперь я готов к большему — и на сей раз я не стану хныкать — На сей раз я сохраню свой разум ясным касательно того факта что он суть Твои Пустые Формы."

…Этот мир, осязаемая мысль о Боге…

До самой этой бури с молнией которая была сухой, разряды били в сухой лес, только потом пошел дождь немного пригасивший пожары, те стали вспыхивать по всей этой дикой местности — Один на Бейкер-Ривер посылает большую тучу мутного дыма вниз по Малому Ребровому Ручью прямо подо мной заставляя меня ошибочно предположить что горит там но они вычисляют в каком направлении идут долины и куда относит дым — Потом, во время бури с молнией за Пиком Скагит к востоку от себя я видел красное зарево, затем пропало четыре дня спустя с самолета засекли выгоревший акр но то в основном сухостой от которого эта дымка в Ручье Три Дурня — По потом настает большой пожар на Громовом Ручье который мне видно в 22 милях к югу как он вздымает дым из-за Рубинового Хребта — Сильный юго-западный ветер раздувает его от двухакрового пожара в 3 до неистового восемнадцатиакрового в 5, радио обезумело, мой мягкий районный управляющий Джин О'Хара не прекращает вздыхать по радио при поступлении каждой новой сводки — В Беллингэме снаряжают восемь парашютистов чтоб они подлетели и высадились на крутой хребет — Наши собственные скагитовские команды перемещаются с Большого Бобра на озеро, лодкой, и долгой горной тропой к большому дыму — Стоит солнечный день с сильным ветром и самой маленькой влажностью за весь год — Этот пожар как впечатлительный Пэт Гартон на Кратере поначалу ошибочно посчитал будто бы находится ближе к нему чем на самом деле, около перевала Ухающей Совы, но иезуит Нед Гауди на Сауэрдау презрительно усмехаясь подтверждает вместе с самолетом точное местоположение значит это «его» пожар — эти парни будучи лесниками-карьеристами весьма религиозно ревнивы по части «его» и «моих» пожаров, как будто — "Джин ты там?" спрашивает Говард на Наблюдательной Горе, передавая информацию от десятника скагитской команды который стоит у самой кромки пожара со своей рацией а его люди просто смотрят на глубокую неприступную осыпь где тот бушует — "почти перпендикулярный — Э-э 4, он говорит что вы могли бы спуститься с вершины, там возможно понадобятся веревки а он не смог собрать то что вам нужно…" — "Окей," вздыхает О'Хара, "скажи ему чтобы ждал — 33 ответьте 4" — «33» — "МакКарти уже вылетел из аэропорта?" (МакКарти и Инспектор Лесничества большая шишка совершают облет пожара), 33 должен вызвать аэропорт и узнать — "Единица ответьте 33" — повторяет четыре раза — "Снова четверка, я кажется не могу пробиться в аэропорт" — "Окей, спасибо" — Но выясняется что МакКарти в своем беллингэмском кабинете или дома, очевидно ему это до лампочки пока поскольку пожар не его — Вздыхающий О'Хара, милейший человек, ни единого грубого слова (в отличие от начальственного хладноглазого Герке), думаю если мне доведется обнаружить в этот критический час пожар то придется предварять свое извещение вот таким "Очень не хочется наваливать на тебя лишние хлопоты…" Тем временем природа невинно сгорает, всего навсего природа сжигающая природу — Сам я сижу и ем свой обед из крафтовской лапши с сыром и пью крепкий черный кофе и наблюдаю за дымом в 22 милях отсюда и слушаю радио — Осталось только три недели и снимаюсь в Мексику — В шесть часов солнце жарит по-прежнему но сильный ветер и ко мне подкрадывается самолет, вызывает меня: "Мы сейчас скинем тебе батареи," я выхожу и машу им, они машут в ответ как Линдберг в своем моноплане и разворачиваются и пролетают над моим хребтом сбрасывая дивный узелок с небес который выхлестывает джутовый парашют и плывет плывет далеко мимо цели (сильный ветер) и пока я слежу за ним взглядом затаив дыхание вижу как он собирается перевалить за самую хребтину и вниз в 1000-футовую Горловину Молнии но великодушная елочка цепляет стропы и тяжелый узелок повисает на стене утеса — Я надеваю пустой рюкзак помыв посуду и спускаюсь вниз, нахожу посылочку, очень тяжелую, кладу ее в рюкзак, обрезая стропы и ленты и потея и скользя по гальке, и со скатанным парашютом под мышкой скорбно карабкаюсь обратно на хребтину к моей милой маленькой хижине — через две минуты пот мой высыхает и все сделано — Я гляжу на дальние пожары в дальних горах и вижу маленькие воображаемые цветочки зрения о которых говорится в Сурангама-Сутре из которой я знаю что все это эфемерный сон ощущения — Что земной пользы знать это? Что земной пользы в чем бы то ни было?