Джек Керуак - Ангелы опустошения. Книга 1

Мне нужно лишь подождать 30 долгих дней чтоб спуститься со скалы и вновь увидеть сладкую жизнь — зная что она ни сладка ни горька а просто она вот такая, и всё вот так вот -

И вот длинными днями я сижу в своем легком (полотняном) кресле лицом к Пустоте Хозомину, тишина никшнет в моей хижинке, печка моя молчит, тарелки посверкивают, мои дрова (старый хворост который суть форма воды и пульпы, которым я разжигаю индейские костерки у себя в печке, чтобы наскоро приготовить поесть) мои дрова лежат в углу кучей и змеятся, консервы ждут когда я их открою, мои старые растрескавшиеся башмаки плачут, сковородки клонятся друг на друга, вихотки висят, различные мои вещи тихо сидят по всей комнате, глаза у меня болят, ветер налетает порывами и лупит в окна и верхние ставни, свет в гаснущем дне оттеняет и темносинит Хозомин (выявляя его проблеск срединно-красного) и мне ничего не остается делать а только ждать — и дышать (а дышать трудно в разреженном высокогорном воздухе с моими сопатыми синусами Западного Побережья) — ждать, дышать, есть, спать, готовить, стирать, ходить, наблюдать, никогда никаких лесных пожаров здесь нет — и грезить: "Что я стану делать когда доберусь до Фриско? Так ну первым делом найду себе в Чайнатауне комнату" — но еще ближе и слаже я грежу о том что буду делать в День Отъезда, в какой-то из свято чтимых дней начала сентября: "Спушусь по тропе, два часа, встречусь с Филом в лодке, доеду до Плотов Росса, переночую там, поболтаю в кухне, утром пораньше выеду на Лодке Дьябло, прямо от этого маленького пирса (поздороваюсь с Уолтом), доеду прямиком до Марблмаунта, получу зарплату, расплачусь с долгами, куплю бутылку вина и разопью ее днем у Скагита, а на следующее утро уеду в Сиэттл" — и дальше, до самого Фриско, потом в Л.А., потом Ногалес, потом Гвадалахара, потом Мехико — И по-прежнему Пустота неподвижна и никогда не пошелохнется -

Но я сам буду Пустотой, двигаясь не пошелохнувшись.

О-о, и я вспоминаю милые дни проведенные дома которых не ценил когда они у меня были — целые полдни еще когда мне было 15, 16, они означали крекеры Братьев Ритц и ореховое масло и молоко, за старым круглым кухонным столом, и мои шахматные задачи или мною же придуманные игры в бейсбол, пока оранжевое солнце лоуэллского октября наискось проникает сквозь шторы веранды и кухни и падает ленивым пыльным столбом и в нем мой кот обычно лижет свою переднюю лапку ляпляп тигриным язычком и зубцом хвостика, все подвергнуто и прах убран. Господи — поэтому сейчас в своих грязных драных одеждах я бичую в Высоких Каскадах и вместо кухни у меня лишь вот эта сумасшедшая битая-перебитая печка с потрескавшейся ржавчиной на трубе — набитой, ага, на потолке, старой мешковиной, чтобы не пропустить внутрь крыс ночи — дни давным-давно когда я мог просто подойти и поцеловать либо маму либо отца и сказать: "Вы мне нравитесь потому что однажды я стану старым бродягой в опустошении и буду совсем один и печален" — О Хозомин, скалы его блещут под опускающимся солнцем, неприступные крепостные парапеты возвышаются как Шекспир над миром и на многие мили вокруг ни единая тварь не знает имен ни Шекспира, ни Хозомина, ни моего -

Конец дня давным-давно дома, и даже недавно в Северной Каролине когда, чтобы вызвать в памяти детство, я действительно ел Ритц и ореховое масло и пил молоко в четыре часа, и играл в бейсбол у себя за столом, и это школьники в исшарканных башмаках возвращались домой совсем как я, голодные (а я делал им особые Банановые Сплиты Джека всего лишь каких-то ничтожных полгода тому назад) — Но здесь на Опустошении ветер вихрится, покинутый песней, сотрясая стропила земли, порождая собою ночь — Тени облака гигантскими летучими мышами парят над горой.

Скоро темно, скоро дневные тарелки мои вымыты, еда съедена, жду сентября, жду нисхождения в мир снова.

Тем временем закаты безумное оранжевое дурачье неистовствующее в сумраке, пока далеко на юге в направлении предполагаемых мною любящих объятий сеньорит, снежнорозовые груды ждут у подножья мира, во всеобщих городах серебряных лучей — озеро такая твердая сковородка, серое, голубое, ожидающее на туманных днах своих пока я проеду по нему в лодке Фила — Гора Джек как всегда принимает свое вознаграждение облачком на высоколобую основу, вся его тысяча футбольных полей снега запутана и розова, этот единственный невообразимый отвратительный снежный человек все еще сидит на корточках окаменев на хребте — Золотой Рог вдали пока еще золотист посреди серого юго-востока — чудовищный горб Сауэрдау нависает над озером — Угрюмые тучи чернеют чтобы зажглись огнем кромки в той кузнице где куется ночь, спятившие горы маршируют к закату как пьяные кавалеры в Мессине когда Урсула была справедлива, я бы поклялся что Хозомин бы задвигался если б мы могли его к этому подвигнуть но он проводит со мною ночь и скоро когда звезды дождем хлынут вниз по снежным полям он окажется на снежной верхушке своей гордыни весь черный и рыскающий к северу где (прямо над ним каждую ночь) Полярная Звезда вспыхивает пастельно-оранжевым, пастельно-зеленым, железно-оранжевым, железно-синим, сине-малахитовым явные созвездные предзнаменования ее грима там в вышине которые ты мог бы взвесить на весах золотого мира -

Ветер, этот ветер -

И вот мой бедный старающийся изо всех сил человеческий письменный стол за которые я сижу так часто в течение дня, обратясь лицом к югу, бумаги и карандаши и кофейная чашка с побегами альпийской ели и диковинной высотной орхидеей вянущей за один день — Моя буковая резинка, мой кисет, пылинки, жалкое журнальное чтиво что приходится читать, вид на юг на все те заснеженные величества — Ожидание долго.

Вот только в ночь перед своим решением жить любя, я был унижен, оскорблен и повергнут в скорбь таким сном:

"И найди хороший бифштекс из вырезки!" говорит Ма протягивая Дени Блё деньги, она посылает нас в магазин купить чего-нибудь хорошего на ужин, к тому же она вдруг решила полностью доверяться Дени эти последние годы когда я стал таким модным эфемерным нерешительным существом которое проклинает богов спя в постели и бродит вокруг с непокрытой головой и дурное в серой тьме — Всё это в кухне, все уговорено, я ничего не отвечаю, мы отправляемся — В передней спальне у самой лестнилы умирает Па, на своем смертном ложе и практически уже мертвый, именно вопреки этому Ма хочет хорощего бифштекса, хочет возложить свою последнюю человеческую надежду на Дени, на что-то вроде решительной солидарности — Па худ, бледен, простыни его ложа белы, мне кажется он уже умер — Мы спускаемся в сумраке и как-то проделываем путь до мясной лавки в Бруклине посреди главных улиц центра вокруг Флэтбуша — Там Роб Доннелли и вся остальная компания, простоволосые и как бродяги на улице — В глазах Дени теперь возникает некий блеск когда он видит возможность на всё забить и приколоться по маминым денежкам, в лавке он заказывает мясо но я вижу как он отслюнивает сдачу и запихивает деньги в карман и устраивает как-то так чтобы отречься от ее уговора, ее последнего уговора — Она возложила на него свои надежды, от меня-то больше толку никакого не было — Мы как-то отваливаем оттуда и не возвращаемся домой к Ма а заруливаем на Речную Армию которая отправляется, посмотрев гонки быстроходных катеров, плыть вниз по течению в холодном круженье опасных вод — Катер, если б он был «длинным» мог бы запросто поднырнуть под самую сутолоку флотилии и выскочить на другой стороне и побить бы всех по времени но из-за неправильно короткого корпуса гонщик (Г-н Дарлинг) жалуется что именно по этой причине его катер просто клюнул носом перед толпой и застрял в ней и не смог двигаться дальше — большие официальные плоты взяли это на заметку.