Генри Миллер - Нексус

Наконец я нашел себе пристанище. Нашел место. Оно было в миру, рядом со смертью и грехом. А в товарищах у меня были солнце, луна, звезды. Сердце мое, очищенное от зла, не испытывало больше страха, оно рвалось отдать себя первому встречному. Мне казалось, что весь я — сплошное сердце, сердце, которое уже не может быть ни разбито, ни ранено: ведь теперь оно неотделимо от того, кто дал ему жизнь.

И я двинулся в путь, все вперед и вперед, не боясь больше жизни, и вступил в мир, где видел только разруху, опустошения и царившую повсюду панику. И возопил я, собрав душевные силы: «Будьте храбрыми, о, братья и сестры! Будьте храбрыми!»

Придя на работу утром в понедельник, я нашел на столе телеграмму. Там черным по белому было написано, что Мона прибывает на пароходе в четверг. Мне предписывалось встретить ее в порту.

Тони я ничего не сказал, наперед зная его реакцию: он увидит в ее приезде настоящее бедствие для меня. Я постоянно повторял про себя текст телеграммы — все казалось просто невероятным. Весь день я был сам не свой. Покидая вечером контору, я еще раз перечитал телеграмму, чтобы убедиться, что все понял правильно. Да, она прибывает в этот четверг, а не в следующий или прошлый. Уже в четверг. Не может быть!

Первым делом надо снять жилье. Небольшую уютную комнатку — и недорогую. Значит, опять занимать деньги. Но у кого? У Тони нельзя — это ясно.

Мои родные восприняли новость без восторга. Мать выдавила из себя только одно: «Надеюсь, ее возвращение не заставит тебя бросить работу».

Наступил четверг. Я был на пристани за час до прибытия парохода — быстроходного немецкого лайнера. Наконец он прибыл, пассажиры сошли на берег и разгрузили багаж, и тут выяснилось, что ни Моны, ни Стаси нет и в помине. Я в панике бросился в канцелярию пароходства и потребовал список пассажиров. Ни той, ни другой в нем не было.

С тяжелым сердцем вернулся я в только что снятую маленькую квартирку. Почему она не сообщила об отложенном отъезде? Как жестоко с ее стороны!

На следующее утро, вскоре после моего прихода на службу, позвонили с телеграфа. Срочная телеграмма. «Читайте же!» — завопил я. (Идиоты, чего они ждут?)

Текст: «Прибываю субботу на „Беренгарии“. Целую».

На этот раз все было без подвоха. Я видел собственными глазами, как она спускалась по трапу. Выглядела умопомрачительно — как никогда. Помимо небольшого кованого сундучка, среди ее вещей были чемодан и забитая до отказа шляпная коробка. Но где же Стася?

Стася осталась в Париже. Не сказала точно, когда вернется.

Отлично, подумал я. Дальнейшие расспросы ни к чему.

В такси я сказал Моне, что снял для нас новое жилье, она, как мне показалось, была этому рада. «Потом найдем что-нибудь получше», — заметила она. («О Боже, нет, — взмолился мысленно я. — Зачем нам лучше?»)

Мне хотелось задать ей тысячу вопросов, но я сдерживался. Даже не стал выяснять, почему она прибыла на другом пароходе. Разве важно, что было вчера, месяц назад, пять лет назад? Она вернулась — вот что главное.

Вопросы задавать было не обязательно — она говорила не умолкая. Я попросил ее не торопиться, не пытаться выплеснуть все сразу. «Оставь что-нибудь на потом», — сказал я.

Когда она рылась в сундучке, извлекая разные подарки, в том числе рисунки, гравюры, альбомы по искусству, я не выдержал и обнял ее. Мы занялись любовью прямо на полу среди разбросанных газет, книг, рисунков, одежды, обуви и прочих вещей. Но и тогда мы говорили не переставая. Ей столько нужно было мне рассказать, новые имена то и дело слетали с ее губ. Для меня ее рассказ был чем-то вроде непроходимых джунглей.

— Скажи мне только одну вещь, — оборвал я. — Ты уверена, что мне там понравится?

На ее лице появилось почти экстатическое выражение.

— Понравится? Вэл, поверь, о таком ты мечтал всю жизнь. Там твое настоящее место. Быть там тебе важнее, чем мне. Все то, что ты мучительно искал и не находил здесь, есть в Европе. Все.

И она завелась по новой, рассказывая, какие там улицы — есть узкие и извилистые, уютные переулки, тупики, очаровательные небольшие площади, широкие и длинные авеню, вроде тех, что идут во все стороны от Etoile [68]; какие там рынки, мясные лавки, книжные развалы, мосты, полицейские на мотоциклах, кафе, кабаре, общественные сады, фонтаны, даже писсуары там не такие, как у нас. Ее рассказ был бесконечным, как плавание Кука. Я только вращал глазами, качал головой и хлопал в ладоши. «Если Париж хоть вполовину так хорош, то это рай земной», — думал я.

Только одно было плохо: французские женщины. В них нет ничего привлекательного, и Мона хотела, чтобы я это знал. Обаятельные — да. Но среди них нет красавиц вроде тех, что встречаются среди американок. Что касается мужчин, то они, напротив, весьма интересны и жизнерадостны, плохо только то, что очень привязчивы. Мона не сомневалась, что мне понравятся французы, лишь бы я не перенял их привычки в обращении с женщинами. По ее мнению, у них сохранились пережитки средневековья. Мужчина мог прилюдно поколотить женщину. «Ужасное зрелище, — рассказывала Мона. — А вмешиваться не принято. Даже полицейские отводят глаза в сторону».

Я несколько скептически отнесся к ее рассказу. Женский взгляд — обычное дело. Так же, как к ее восторгам по поводу американских красавиц. Да пусть Америка подавится своими красавицами. Меня они нисколько не интересуют.

— Нам обязательно нужно туда вернуться, — говорила Мона, совсем позабыв, что «мы» никогда там вместе не были. — Только там ты сможешь жить в полную силу, Вэл. Будешь писать, обещаю тебе. Пусть нам придется поголодать. Похоже, там ни у кого нет денег. Но все как-то перебиваются. Как? Это загадка для меня. Но, поверь, сидеть там без гроша и здесь — разные вещи. Здесь бедность — уродлива. Там… скорее, романтична. Но мы не будем без денег, когда вернемся. Будем много работать, откладывать, чтобы нам хватило года на два, на три жизни в Европе.

Было приятно слышать, как серьезно говорит она о «работе». Весь следующий день, воскресенье, мы провели, гуляя и беседуя. В основном строили планы на будущее. Мона решила найти нам жилье с кухонькой — готовить дома экономнее. И вообще нечто больше напоминающее дом, чем та меблированная комната, что я снял. «Нам нужна квартира, где ты сможешь работать», — подытожила Мона.

Все как обычно. Пусть поступает как хочет, подумал я. Все равно будет по ее.

— Думаю, ты отчаянно скучаешь на своей работе, — заметила она.

— Да нет, работа как работа. — Я уже знал, куда она клонит.

— Надеюсь, не собираешься застрять там надолго?

— Нет, дорогая. Скоро я снова начну писать.

— Там, в Европе, люди лучше устраивают свою жизнь. При меньших возможностях. Художник рисует, писатель пишет. Не откладывают ничего до лучших времен. — Мона замолчала, думая, что я стану выражать недоверие. — Я знаю, Вэл, — продолжала она другим тоном, — тебе отвратительно, что мне приходится изворачиваться, чтобы свести концы с концами. Мне самой это не правится. Но ты ведь не можешь одновременно работать и писать. Если кому-то надо приносить себя в жертву, то уж лучше мне. Но, поверь, для меня это вовсе не жертва. Я живу только для того, чтобы дать тебе возможность делать то, что хочешь. Ты должен довериться мне, я знаю, что лучше для тебя. В Европе все пойдет по-другому. Ты там расцветешь, я знаю. Здесь мы ведем жалкую, неинтересную жизнь. Только подумай, Вэл, есть у тебя друг, которого ты хотел бы видеть? Разве это не показательно? А там, стоит только зайти в кафе и сесть за столик, как друзья появляются сами собой: И говорят, кстати, о вещах, которые тебя интересуют. А здесь ты только с Ульриком можешь говорить на эти темы. Для других ты просто шут гороховый. Разве не так?